Requiem

Маковский Сергей

Оба тома являются ярким свидетельством одного из блестящих представителей блестящего “Серебряного Века”.

Незадолго до своей смерти, Сергей Маковский окончил большую работу, посвященную Николаю Гумилеву, которая и появилась в печати на французском языке.

Долгие годы, Сергей Маковский возглавляя издательство “РИФМА” в Париже, редактировал с большой заботой и любовью сборники стихов русских зарубежных поэтов.

Посвятив всю свою жизнь литературно-художественной деятельности, Сергей Константинович оставался настоящим поэтом, отдавая своему любимому искусству — поэзии лучшее своего творчества и своего вдохновения.

Вышло восемь сборников его стихотворений. Предлагаемый посмертный сборник — девятый. Он состоит из стихотворений, большей частью написанных в последние годы.

В нем он всем нам завещал свои “вечерние” думы и чаяния:

“…скорбя, в мечтах, в порыве к небу, к свету вам отдал он всего себя…”

REQUIEM

Dis manibuscum sacrum.

Шаги мои все ближе к вам, друзья, и дух о вас печалится все чаще, — все призрачней сквозят

лесные чащи, в немую даль змеится колея, и горестней поет кастальская струя, родник из глуби говорящий. Зовете ль вы, иль я зову — пора, и мне пора уйти в страну покоя, где грешника, святого и героя уравнивает строгая Сестра, — туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное. Да, вас — о, братья духу моему, чьи образы в себе всю жизнь лелею, друзья, которых не встречал милее, — родных мечте моей, родных уму и тех, кого любил, не знаю почему, и оттого еще сильнее. Ни людям, ни себе давно не лгу, не обольщаю сердца ожиданьем утешной вечности, ни упованьем на встречу с вами вновь… Но не могу не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем. О, спутники мои! Со мной деля восторги грез и мысли ненасытной и творческой гордыни беззащитной, вы были мне как милая семья, пока не рухнула Российская земля в бесправья хаос первобытный. В те годы мир, весь мир казался наш, любуясь им росли мы все когда-то. Любили мы и Русь, и Запад свято, дворцы царей, Неву и Эрмитаж, Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката. В те годы Анненский-мудрец был жив, учитель-друг, угасший слишком рано; всеискушенный Вячеслав Иванов, и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф: он бурю звал, разбит как утлый челн о риф разъявшегося океана)… Забытым с той поры утерян счет, но вас забыть, взнесенных на высоты Парнасские, — нельзя! Во дни забот, борений, нужд, искали вы вперед путей нехоженных, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты. Но кто из вас, кто страшно не погиб, кто спасся, отстрадав урок жестокий войны, усобиц, безрассудной склоки, — от пуль, застенка и тюремных дыб? Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких. О, сколькие меж вас, певцов-друзей, мне доверяли сны, обиды, муки! И женщины… Но нет! Одной лишь в руки правило отдал я судьбы моей, — одной поверив, знал — что коль изменит, с ней и смерти не прощу разлуки. Я Музой называл ее, с собой влюбленно уводил в лесные чащи, где бьет родник из глуби говорящий. И не она ли, день и ночь со мной, и ныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий… Но жизнь идет… Ее не победит ни рок живых, ни вопли всех убитых, ни перекор надежд и слов изжитых. Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит над тишиной плющем обросших плит и лаврами гробниц увитых.

Монфор-Ламори, 1959 г.

ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Земле

Прощаясь с тобой, поминать я буду Все, все, что дала ты мне, Мой разум доверив бессмертья чуду, Забуду ль о земном дне! Забуду ль и боль, и восторг сознанья, Что в смерти я жить начну, Твоей красоты печаль и молчанье, И счастье, любовь, весну… Любимых, так много меня любивших И брошенных мною давно, Простивших обиду и не простивших, Отомстивших, — не все ль равно! Была ли и будешь? Иль только снишься И так же другим солжешь? Но, может быть, в вечности ты продлишься, И правдой предстанет ложь.

Париж, 10 апреля 1962 г.

«Призраки надгробные…»

Призраки надгробные, Души — тени Божии, ангелоподобные, но с земными схожие, вижу вас: по лестнице снежнобелой храмины, благодати вестницы, в дар любови пламенной на алтарь возносите, на алтарь сияющий, жены мироносицы, дух мой созидающий…

Париж, 15 апреля 1962 г.

«От земли уйдя далече…»

От

земли уйдя далече, О земле далекой грежу, Но земли далекой речи Слышу тише все и реже. Привиденье все забвенней Яви некогда мне милой. Ветром треплет лист осенний Где-то над моей могилой. Из неведомой отчизны Ярче благовестье света. Песнями прошедшей жизни Убаюкивает Лета…

Париж, 15 апреля 1962 г.

Крылья («Из века в век томился он о чуде…»)

Посвящается Владимиру Ивановичу Поль

Из века в век томился он о чуде, о крыльях, о полете ввысь, — Туда, туда, где не бывали люди, мечтал, крылатый, вознестись. Века текли… Его упорный разум, пытая персть земную, креп, И сонмы солнц, невидимые глазом, прозрел умом он… И ослеп. О небе мудрствуя, не крылья духа он сотворил, а саранчи Подобие, грохочущие глухо молниеносные смерчи. Безумие! Иль светил купол звездный, ему пророча рай сквозь тьму, Чтоб он обрел во тьме, кидаясь в бездны, миры, где места нет ему? О, бред! Уже везде, как волк голодный, ощерен на народ народ… Миг — и огонь наземный и подводный разрушит все и все пожрет. Превзойдена бездушной силы мера, зломудрию предела нет, — Смерчи погибельные Люцифера всевышний затмевают свет.

Париж, 10 апреля 1962 г.

Апрельский ландыш («Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне…»)

Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне, На краю ложбины снежной кланяется мне. Из лесной замшенной прели, возвещая май, Прокололся он в апреле под грачиный грай. На земле обрел, на небе ль белизну свою — Тянется от снега стебель к солнечному дню… Слышу голосок твой чистый песней тишины, Колоколец серебристый, первенец весны!

Париж, 28 апреля 1962 г.

МОНФОР-ЛАМОРИ

Голубая сосна

Голубая сосна из окна гроздью перистой тянется в комнату, к лесу, к летнему вереску, к омуту неба раннего манит она. Каждый дюйм голубого плаща — восходящего дня благовестие, зов доносит ко мне из полесия ветерок, еле слышно журча. О, таинственность зовов лесных, всесогласие сил созидающих, над светающим лесом сгорающих затуманенных зорь золотых! В дали смутные сумрак зовет на поляны тропами знакомыми. Там дубы веют древними дремами и о вечности утро поет. И на зов я отвечу, пойду в этот лес, где так радостно-зелено, — иль всему, что живет, не повелено жить и радовать в Отчем саду?

Монфор-Ламори, 1961 г.

«Просыпаюсь. В окна — утро…»

Просыпаюсь. В окна — утро. Рань еще, совсем немая, горлица, и та не плачет. В переливы перламутра мгла лесная солнце прячет, на листве — как дымь сквозная. Что это? Уже — сегодня? Или в зареве пожара вижу день, еще вчерашний? Длится он, а я спросонья… И пробьют часы на башне еле — слышных пять ударов.

«Старинный бор вокруг, и в нем…»

Старинный бор вокруг, и в нем укромных деревень становья, где пахнет кабачок вином и молоком тепло коровье. А город сплошь Средневековье. Когда жара спадет, лениво по улочкам крутым брожу, и все, на что ни погляжу, в убогой забыли красиво: окно, решетка, свод — все диво. На башне неподалеку пробьют опять часы… И стонет, ушедший в вечность бой, нагонит на нерожденную строку о давнем смутную тоску. Так, на ходу пишу стихи, в уме… Что делать, коль приходят, непрошенные, и уводят, царапнув сердце за грехи, в миры неузнанных стихий…