Решая судьбу человека…

Жогин Николай Венедиктович

Так меня окрестили жуликом. А затем суд… Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник.

— Но позвольте, Яхнов, — вмешался прокурор. — Ведь отец ваш жил в деревне, в Ульяновской области. Зачем вы дали вымышленные показания?

— Соврал я. Не хотел, чтобы узнала бабушка, да и отец тоже.

Яхнов умолк. Перед глазами прокурора возникла картина допроса Володи в милиции. Почему жизнь сразу же столкнула его с людьми, не пожелавшими заглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Почему школа, где он учился, ни разу не вспомнила

о нем? Почему бабушка Мария Алексеевна не забила тревоги о внуке? Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас перед ним человек, проживший в местах лишения свободы больше половины своей жизни.

— Ну, а дальше, Яхнов? — спросил прокурор.

— Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детприемнике дядя с длинными усами. Фамилии его я не знаю, но прозвали мы его, «Чапаем».

— Ну, малютки, собирайтесь домой, — заявил он нам.

Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые оказались на большом, настоящем пароходе. Ясно, что нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков! Хотелось все осмотреть, а где можно, и руками потрогать.

— Смотреть-то смотрите, но ничего не трогайте! В воду не упадите, — отечески наставлял нас «Чапай».

В дороге я сдружился с одним мальчуганом. Он был страшно худ и сам называл себя «Рахитом». Зато отличался подвижностью и сообразительностью.

Мы с Рахитом побывали повсюду, как-то забрались даже на нос. И то, что мы увидели здесь, запомнилось мне на всю жизнь. Стоял по-летнему ясный, солнечный день. Ни тучки на небе. Заметно только, как вдали, на берегу, легкий ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Пароход дал гудок и стал швартоваться к пристани.

— Хочешь? — мотнул Рахит головой в сторону берега.

— Пойдем.

Мы спросили разрешения у своего провожатого. Он отпустил нас, только просил возвращаться скорее, чтобы не отстать.

Тихая пристань «Работки». Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие с парохода пассажиры, Но вот уже второй гудок; народ бросается на пароход.

— Останемся? — дернул меня за рукав Рахит.

— Давай! — прошептал я. — У меня ведь все равно в Горьком никого нет.

— У меня тоже…

Прозвучал последний гудок. Пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. «Чапай» с парохода тоже что-то кричит, видно только, как шевелит губами.

Так и остались мы на берегу. Потом, конечно, добрались до Горького очередным пароходом, но уже сами, без провожатого.

Неласково встретил нас этот большой, шумный город. Первое время ночевали то на вокзале, то на пристани, пристроившись к какой-нибудь большой семейке, скрываясь от милиционеров. «Они сейчас же подберут и направят в детдом», — думали мы.

Однажды, помню, долго кружились на московском вокзале города. И тут заметили, что за нами неотступно следует какой-то незнакомый обрюзгший мужчина. «Что это? Неужели следит?», — думали мы. И на самом деле, на привокзальной площади он настиг нас.

—

Звать? — злобно спросил он.

— Рахит, Володя, — почти в один голос отозвались мы.

— Вот вы какие, жулики, — начал он угрожающе. — Вас в милицию надо сдать и отправить куда надо! — Затем, удовлетворенный произведенным впечатлением, успокоил: — Ну ладно, не бойтесь. — И, уже улыбаясь, закончил: — Вот что! Будете работать со мной! — Он шутливо столкнул нас лбами. Потом угостил пирожками и дал по три рубля каждому, но больше уже не отпускал от себя.

На другой день мы снова были на вокзале.

— Не зевайте! Только смелее! — напутствовал он, посылая нас воровать деньги.

Помню, мне было очень страшно в первый раз лезть в карман. Но еще страшней казалось прийти с пустыми руками к нашему хозяину. И, украв у какого-то пассажира двадцать пять рублей, я отдал их своему шефу. Кстати, я и до сих пор не знаю, кто он такой. Больше не встречались.

Рискуя на каждом шагу попасть в тюрьму, часто голодая и замерзая, прожил я около полугода. «Что с бабушкой? Как там сестра?» — все время мучил меня вопрос. Тянуло в Казань, к своим. Надоело бродяжничать.

И наконец я приехал. Но бабушку с сестрой так и не повидал. Побоялся идти домой. Бабушка потребует объяснений. Что я скажу? Что воровством занимался? Нет! Пусть уж лучше они обо мне так ничего не узнают.

Снова улица… Но, как и следовало ожидать, я вскоре был задержан. Опять суд — и детская колония.

Привезли меня в Белгород. Вот она, колония. Хочешь исправиться, жить по-человечески — учись и работай. Есть все условия. Но я опять поддался дурному влиянию. Тут было несколько «отпетых» колонистов, которые ни за что не хотели ни учиться, ни работать. Они-то и старались всякими угрозами взять под свою «опеку» новеньких. Мне не раз угрожали за сочувствие активистам. И я сдался.

Отбыл срок и с тридцатью рублями в кармане завернул в Воронеж, что стоял ближе всего на пути. Здесь застала меня тревожная весть: фашисты напали на нашу страну. Началась мобилизация. Я видел не раз, как эшелоны уходили на фронт. А я опять толкался на вокзале. Потом снова попытка украсть деньги. Милиция. Опять, суд и опять колония…

Яхнов на минуту прикрыл рукой веки, медленно, как бы в раздумье, провел по лицу и, взглянув первый раз прямо в глаза прокурору, признался:

— Тяжело вспоминать эти бесцельно прожитые годы! С завязанными глазами вступил я в эту грязную жизнь. Отказать никому ни в чем не мог. Характер оказался мягкий, слабый…

Прокурор понимающе кивнул.

* * *

На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, Яхнов молчал, задумавшись. Прокурор тихонько попыхивал папиросой и ждал. Он не торопил Яхнова, не задавал ему никаких вопросов. Только поглядывал сочувственно, рисуя елочки на листке бумаги.

Молчание затягивалось. Яхнов, казалось, не хотел рассказывать дальше. Но прокурор ждал. Он знал, что Владимир не может теперь не высказаться до конца. Когда человек решится вот так раскрыть свою душу, он хочет рассказать все — скорее сбросить годами давивший его груз преступлений.