Реставрация

Тремейн Роуз

И тут она плюнула мне в лицо. Слюна попала в глаза, и какое-то время я ничего не видел, — впрочем, этого времени хватило на то, чтобы я инстинктивно ослабил объятие, и Селия, спотыкаясь, бросилась, уронив на ходу мой камзол, к чердачному окну, из которого мы выбрались на крышу. Когда я опомнился, она уже влезала в окно и пронзительно кричала — звала на помощь Софию, чертову «юбочницу».

Я еще мог догнать ее и удержать. Мог швырнуть на чердачный пол.

Но ничего этого я не сделал. Я вытер слюну с глаз. И проклял Бога и родителей за то, что они создали меня столь низкой тварью. Я проклял мир, в котором вызывал любовь только у шлюх и блудниц. С силой пнув основание телескопа, я отбил большой палец.

Я

весь продрог, но с крыши не уходил, словно хотел пропитаться ледяным холодом ночи.

Не знаю, в каком часу я прокрался в дом. Закрыл за собой окно. Когда шел по чердаку, ощутил сладковато-приторный запах, очень знакомый, однако так и не вспомнил, откуда он мне известен.

Я немного поспал. Не знаю, сколько времени прошло со дня моего рождения. Кажется, я утратил чувство времени.

Мне снился дьявольский сон. Финн в зеленом нижнем белье прижал к стене мою жену и занялся с ней любовью. Я убил его, всадив в его зад двадцать девять стрел.

Проснувшись, я сразу вспомнил происхождение сладковатого запаха на чердаке, то был залах парика Финна. Значит, он шпион, решил я. Либо по собственной инициативе, либо по приказу короля. Он, конечно же, видел, что происходило на крыше, и теперь обо всем доложит в Уайтхолл, и я буду выглядеть не только глупцом, но и человеком, совершившим страшную ошибку, — такое мнение я и сам разделяю.

И вот я спрашиваю у этого отупевшего от пьянства Меривела: «Как ты дошел до жизни такой? (Ты, который всегда считал, что тихая Селия неинтересна, которому нравились только вульгарные женщины.) Может, все дело в тщеславии? В первую брачную ночь тебя замещал в постели король, ты же забавлялся с деревенской потаскушкой, так, может быть, тогда-то ты и возмечтал вытеснить монарха из сердца Селии?»

Это выше моего понимания. Любовь вошла в меня, как болезнь, вошла так незаметно, что я не заметил ее приближения, не слышал ее шагов. Умом я понимаю всю нелепость этого, и однако любовь сжигает меня, я словно в лихорадке.

Что я должен сделать, чтобы излечиться, кто мне поможет? И слышу доносящийся из Болотного края голос Пирса, слышу характерный для него ответ, он произносит его без колебаний: «Только ты сам, Меривел».

Я сочиняю письмо, в котором приношу свои извинения Селии. Там есть такие слова: «Некоторые события, произошедшие в день моего рождения, так потрясли меня, что мой разум был охвачен внезапным приступом безумия, из-за чего я и совершил в отношении Вас этот ужасный акт агрессии», но дальше дело не идет. Это заставляет меня думать, не являются ли ложь и выдумки, лежащие в основе всех человеческих рассуждений, главной причиной того непроницаемого безмолвия, какое мы ощущаем в своих черепах.

Я сижу и смотрю на белый лист бумаги. Щекочу губу пером. От беспокойного ерзанья по стулу у меня болит зад и правая нога. Лежащая на бумаге рука замерзла. Нет нужды притворяться — я чувствую себя совсем больным. Возможно, я умираю — такая мысль меня даже радует, ведь она снимает с души груз: значит, я не схожу с ума. Как вы поняли, в мыслях моих царит страшная неразбериха. В довершение всего я поймал в своей щетине вошь, от ее укусов кожа на голове неимоверно зудит. Я велел Уиллу приготовить ванночку для головы с уксусом и гваяколом — я сам изобрел этот рецепт в Кембридже, и потом часто слышал слова благодарности от своих друзей — грязных, вшивых студентов.

Я не хочу встречаться с Селией, пока не напишу и не передам ей покаянное письмо, и потому не выхожу из своей комнаты; сюда мне приносят еду на подносе, как выздоравливающему после тяжкой болезни. О том, что происходит в доме, я не имею ни малейшего понятия и не знаю, носят ли слуги меховые

табарды (Уилл не носит), близится ли к концу работа над портретом (возможно, сейчас Финн пишет залитую солнцем шотландскую горную долину — фон для белокурой головки Селии?) и донес ли Финн на меня королю. Я кожей чувствую опасность, но не знаю, откуда ее ждать. Предо мной часто всплывает лицо колдуньи Нелл. Царапины на плечах заживают медленно.

Сегодня Уилл принес мне письмо. Но в нем нет властных королевских интонаций. Это жалкая, безграмотная писулька от некоего Септимуса Фрейма, матроса торгового флота. Почерк скверный, неровный; кажется, что писалось письмо в сильнейший шторм. Когда мне удалось расшифровать написанное, новости оказались печальными. Вот что я прочел:

Любезный и уважаемый сэр!

Обращаюсь к вам по просьбе вдовы Пьерпойнт, которая сама не искусна в письменности.

Она просит сообщить вам, что ее муж, Джордж Пьерпойнт, паромщик, утоп в эту среду под Лондонским мостом, когда, перегнувшись через борт, хотел схватить треску. Он свалился в воду, и его затянуло в водоворот у опор моста — вот так он и погиб.

Вдова просит меня написать, что помнит вашу доброту, и еще просит напомнить, что ей надобно закупить уголь для утюгов и котлов в ее прачечной, иначе ее ждет нищета и работный дом.

Короче говоря она просит вас прислать ей тридцать шиллингов, за что заранее благодарит, благословляет Вас и называет благородным, и щедрым господином.

Писал скромный слуга нации,

Септимус Фрейм, матрос торгового флота.

Значит, Пьерпойнт утонул! Мудрая река никогда больше не окажется свидетельницей его мошенничества, обмана, не услышит грубой ругани, она погребла его в глубине своих вод. А Рози теперь ужинает хлебом и рубцом в одиночестве…

На какое-то мгновение известие об этой смерти поднимает мне настроение. Я представляю, как юркая рыба скользит в грубых руках Пьерпойнта, как он валится за борт, а барку несет дальше по течению. Я шепчу: «И никакого попечителя не было рядом», хотя сам толком не понимаю, что имею в виду. Я знаю только одно: мне не жаль Пьерпойнта, я рад, что его нет больше на свете.

В другое время, получив такое известие, я, не задумываясь, помчался бы в Лондон, сунул в жаркую руку Рози требуемую сумму и с радостью занял в ее постели место покойного мужа — не сомневаюсь, мы с ней отменно бы повеселились. Но сейчас я чувствую себя слишком больным, виноватым, смущенным, влюбленным по угли и боюсь нос из дому высунуть. Страсть разрушила меня. Я могу с легкостью представить себе, что слышу в отдалении пальбу с военного корабля. Пора снова вернуться к написанию покаянного письма…

Кажется, я наконец понял, почему мне не дается это письмо. Ведь его нужно закончить обещанием, которое я не могу дать. Я пишу: «Клянусь честью, я никогда больше не позволю против Вашей воли коснуться Вас или говорить о своих чувствах, что, как мне известно, вызывает у Вас глубокое отвращение», однако, продолжая писать, знаю, что в этом я неискренен. Природа моя такова, что при случае у меня могут снова вырваться слова, которые моя жена не хочет слышать. Я уже ощущаю, что они накапливаются у сердца, словно гной. Может, безответная любовь превращает со временем человека в труп? И я увижу утонувшего Пьерпойнта раньше, чем возлягу на супружеское ложе со своей женой? (Как я презираю себя за эту склонность жаловаться на судьбу.)