Реставрация

Тремейн Роуз

Дорогая. Рози, — писал я, хоть и знал, что она не умеет читать, но так хотелось поговорить с другом. — Прилагаю к обычной болтовне Меривела японский кошелек с тридцатью шиллингами. Кошелек ценный, распоряжайся им по своему усмотрению — хочешь продай, хочешь оставь на память.

Мне жаль, что Пьерпойнт утонул. Умереть из-за какой-то трески очень прискорбно.

Я непременно поехал бы в Лондон, чтобы утешить тебя, если б не черная меланхолия, в которую я, похоже, впал: дух мой и плоть находятся в таком плачевном состоянии, что я не нахожу в себе силы даже выйти из комнаты. Здесь я и сижу, закутанный в барсучьи шкуры,

и гляжу на огромное серое небо. Короче говоря, я уже не прежний Меривел, а унылый, вялый, ни на что не годный человек, который мне совсем не нравится. Пусть мой прежний облик был нелепым, но с тем человеком было забавно проводить время. Новый же отвратителен. Я просил его уйти и никогда не возвращаться, но он продолжает сидеть, чесаться, ерзать, сморкаться, вздыхать, зевать и писать всякую чепуху. Хотелось бы, чтоб он умер.

Этому человеку — назову его Фогг — недавно приснился сон, в котором Его Величество король спросил его: что есть Первый Закон Космоса? Теперь Фогг в своем усердии мучается этим вопросом. Он не выходит у него из головы, прилип, как моллюск к скале, и ничем его не вскроешь. Однако вчера вечером когда он узнал о смерти Пьерпойнта, что-то стало проясняться. Фогг выдвинул предположение, что Первый Закон Космоса есть всеобщая Разобщенность. Так же, как планета и звезда существуют сами по себе и не связаны с другими планетами и звездами, так и каждый землянин должен оставаться независимым, и одиноким, даже в смерти. Так Пьерпойнт ушел из жизни в полном одиночестве.

В то время как планеты безмятежно вращаются в космосе — их устраивает полная изоляция: ведь любое столкновение с другой планетой разрушит обеих и обратит в пыль, — Фогг, как и многие другие из его расы, считает Разобщенность очень печальным явлением и продолжает, надеяться, что судьба столкнет его с кем-то,с кем он забудет об этом законе. И все же он понимает всю безрассудность такого столкновения. Оно губительно, ибо нарушает Первый Закон. При таком столкновении Фогга разорвет на части. Он превратится в ядовитый газ, бездушную пыль…

Как раз на этом неубедительном (и достаточно неясном) месте меня прервали. В комнату вошел Уилл Гейтс, он доложил, что пришел господин де Гурлей и срочно хочет меня видеть.

— Ты только взгляни на меня, — сказал я. — Пока не выздоровею, никого не хочу видеть.

— Он говорит, что принес с собой что-то, от чего вам сразу станет лучше.

— Вот как! — отозвался я. — Не иначе кровь ласточек.

— Простите, сэр?

— Мне хочется побыть одному, Уилл. О многом надо подумать.

— Он настаивает, сэр.

— Поэтому его и не любят. До него не доходит, что в жизни, как и в кадрили, нужно двигаться не только вперед, но и отступать.

Когда я это говорил, мне пришло в голову, что письмо к Селии — как раз тот самый шаг назад, без которого никакой танец невозможен, — разве только Пляски смерти. Уилл все еще настаивал на необходимости принять Дегуласса, а я тем временем отложил письмо к Рози (если эту писульку можно назвать письмом), взял чистый лист бумаги и написал кратко и просто:

Дорогая Селия, я глубоко сожалею о своем безнравственном поведении. Умоляю простить меня и впредь продолжать считать своим другом и преданным покровителем.

Р. М.

Я велю Уиллу привести в мою комнату Дегуласса, а потом передать Селии мою записку.

Сам надеваю парик. Мое волнение понемногу стихает, — это, похоже, становится причиной внезапного падения температуры. Если раньше я пылал, то теперь ощущаю холод. Лезу за табардой, натягиваю ее и сижу, засунув руки в рукава. Дожидаясь гостя, я задаю себе вопрос, почему я так и не приступил к рисованию русских? Неужели дальше фантазий дело не пойдет?

Дегуласс появился раньше, чем я смог ответить на этот вопрос. При виде его я сразу же перестал испытывать смущение по поводу собственной наружности.

Он принадлежит к людям, необыкновенно, невероятно уродливым — об этой уродливости тут же забываешь, стоит ему удалиться, но она поражает с еще большей силой, когда он вновь возникает на горизонте. (Интересно, его жена и дети так же воспринимают его наружность, как мы, и чувствуют большую нежность в его отсутствие?)

Левая щека его мясистого лица с грубыми чертами, уродливого само по себе, обезображена вдобавок язвой, которую он всегда старательно прикрывает рукой. Мне это зрелище доставляет боль. Ведь от этой заразы есть лекарство, думаю я, но никак не могу вспомнить его состав. Впрочем, на этот раз не я, а он исполняет роль медика. Похоже, он искренне озабочен тем, что «со времени той отмененной вечеринки все говорят, что вы сам не свой». Он ставит предо мной бутыль с зеленоватой жидкостью. «Получил от одного знахаря, шарлатана, каких мало, — объявил он. — Не стоит потраченных трех пенсов!»

— Тогда зачем вы принесли мне это, господин де Гурлей?

— Потому что это самое эффективное лекарство от меланхолии.

— Тогда почему оно не стоит тех небольших денег. что за него запросили?

— Я так сказал? А чему вы поверите больше, сэр Роберт, тому, что лекарство бесценно, или тому, что оно вовсе не имеет цены?

— Ни тому ни другому…

— Очень мудро.

— Пока сам не попробую…

— Вот именно. Значит, вы ничего особенного не ждете? Не принимаете ни одну сторону?

— Да.

— И в равной степени верите как в то, что лекарство бесполезно, так и в то, что оно чудесным образом исцелит вас?

— В исцеление верится меньше.

— Но шанс все же возможен?

— Пожалуй.

— Прекрасно. Обещаете принять лекарство перед сном?

— Хорошо.

— Вот и отлично.

Де Гурлей сел. Лицо его сияло. Я заметил, что люди имеют привычку улыбаться, если знают что-то, чего не знают другие. Такая улыбка говорит о превосходстве. Это всегда раздражает, но на этот раз меня заинтриговала та игра, какую вел со мной Дегуласс. Мне было интересно, в чем ее смысл, но тут Дегуласс нежно похлопал себя по огромному животу и громко произнес: «Надежда, вот что! Обольстительница разума! Она не покидает нас, n'est-ce pas»?

— Возможно, вы правы.

— Конечно, прав. Возьмем вашу вечеринку, которую отменили в последний момент. Слов не хватит, чтобы описать, с каким нетерпением моя жена и дочери ее ждали, сколько надежд возлагали на нее. Это просто не поддается описанию.

— Мне очень жаль…

— Нет, нет… Не извиняйтесь. Никто не обещал моей жене, что на ужине будут присутствовать важные и влиятельные персоны и что с того вечера наш ежегодный доход увеличится на три тысячи ливров. Никто не обещал моим дочерям, что на этой вечеринке они познакомятся с сыновьями маркизов и юными племянниками принца Руперта. И все же они надеялись! А когда пришло известие, что все отменяется, знаете, что они стали делать, все трое? Залились слезами в три ручья.

— Мне действительно очень жаль, — сказал я, — но ни знатные вельможи, ни родственники Руперта не приняли приглашения.

— Так я и думал. Точнее сказать, я в равной степени верил и не верил в их приезд и потому не позволял себе надеяться.

— Беру на себя смелость утверждать, что это очень мудро.

— Совершенно верно. А теперь готовы ли вы сообщить мне по секрету, что с вами случилось, если вы расположены сделать такое признание? С одной стороны, во мне нет и капли мудрости, но, с другой, моя мать убеждена, что во всем Норфолке нет человека умнее.

Дегуласс от души рассмеялся. Смеха я не слышал много дней, и меня поразило его звучание в закрытой комнате, — похоже на эхо или на звуки, идущие из-под воды. Смех смолк, в комнате воцарилось молчание, и тут взгляд мой остановился на воспаленной, покрытой струпьями щеке де Гурлея. Неожиданно я вспомнил состав средства от псориаза и сказал:

— Увы, я не знаю, что приключилось со мной, и потому мне нечего вам сказать. Однако я знаю, как излечить язву на вашем лице.

— Не говорите, что знаете! — воскликнул Дегуласс. — Скажите, что знаете и в то же время не знаете.