Ревельский турнир
Шрифт:
Эдвин бы не кончил биографической своей сатиры, если бы рыцарь Буртнек не разлучил его с доктором, позвав того к себе.
Рыцари, при звуке труб и литавр, по двое въезжали за решетку, крутили тяжелых коней своих, кланялись дамам, склоняли копья перед гермейстером. Кирасы их не отличались приятностью рисунка; щиты и нашлемники и длинные попоны коней украшены были такими геральдическими птицами, зверями и травами, что свели бы с ума всех натуралистов мира. Но все это блистание лат, пестрота перьев и шарфов, шитье чепраков и попон, ржание коней, бренчание сбруи и плески и разнообразие кругом - все изумляло
И вот герольды прочли уставы турнира, и рыцари выскакали вон, оставя место для бою. Снова звучит труба, и уже копья ломаются на груди противников, и выбитые рыцари ползают в пыли от тяжести лат более, чем от силы ударов. Часто своевольные кони разносят их, и копья поражают воздух; часто, стукнувшись лбами, они путаются в сбруе другого и, как петухи, ловят промах врага. Вот уже рижский рыцарь Гротенгельм дважды остался победителем и взял в приз золотой шарф из рук царицы красоты. Трубы прогремели ему туш, - народ приветствовал кликами. Тогда только выехал гордый Унгерн, который будто презирал легкие победы и ждал, чтобы другой увенчался ими для украшения его триумфа. Они слетелись, сшиблись, и Гротенгельм покатился через голову с копем своим. Забавнее всего был удар копья Ун-гернова: он повернул шлем Гротенгельма налево кругом, и тот, вскочив на йоги, долго не мог из него высвободиться, задыхаясь и ничего не видя. Смех и рукоплескания полетели со всех сторон. Унгерн остался, ожидая противников.
Бросив повода и опершись на копье, величаво стоял он среди площади.
Трубы гремели, герольды вызывали охотников, но сила рыцаря ужасала, никто не являлся.
Все дамы, все зрители восклицали: "Отдать Упгерну награду, отдать лучшему, храбрейшему!"
– Отворите!
– закричал неизвестный рыцарь, приближаясь, - и в то же мгновение, не дожидаясь, покуда отворят решетку, он сжал в шпорах коня и стрелой перелетел через нее.
Хвост разом осаженного коня лег на землю, по рыцарь не шевельнулся в седле, только перья со шлема раскатились по плечам и снова вспрянули от удара. Минуту стоял он как вкопанный, слегка поигрывая поводами, как будто желая осмотреться и дать разглядеть себя, и потом тихо, манежным шагом поехал кругом ристалища, приветствуя собрание склонением головы. Наличник его был опущен, щит без герба, латы вороненые с золотою насечкою. Огненный цветом и ходом конь его храпел и фыркал и весь был на ветре, как будто ступал по облаку пыли, взвеваемой его ногами.
– Какой статный мужчина!
– сказала, прищуриваясь, фрейлейн Луиза фон Клокен брату своему, когда неизвестный проезжал мимо.
– Какой жеребец!
– воскликнул ее брат, - во всех статях, - даже и хвост трубою. Это картина - не конь. Крестец - хоть спи на нем, ноги тоньше, нежели у италиянца Бренчелли... и пусть меня расстреляют горохом, если он танцует не лучше фогта Тулейна... только что не говорит.
– Эту привилегию имеют только ослы, - с досадою подхватил Тулейн, который по случаю сидел сзади.
– Это я вижу теперь, - смеючись отвечал фон Кло-кен.
– Но кто этот неизвестный удалец?
– Это Доннербац!
– отвечали многие голоса.
– Неужели он так скоро успел просушить свою голову? Я оставил его за шестою бутылкою венгерского на завтраке у ратсгера Лида.
Между
– Что это значит?
– с досадою произнес Унгерн, изумленный такою дерзостью.
– Если рыцарь хочет взять у меня урок в геральдике, - насмешливо отвечал неизвестный, - то брошенная перчатка значит вызов на бой.
– Рыцарь, я уже давно этою указкою выездил шпоры, и от ней не один терял стремена!
– Унгерн! мы съехались не хвалиться подвигами, а их совершать. Я вызываю тебя на смертный поединок.
– Ха! ха! ха! Ты меня вызываешь на смертный бой... Нет, брат, это уж чересчур потешно!
– Чему ты смеешься, гордец? Я тебя не щекотал еще копьем своим; берегись, чтобы за твой смех по тебе не заплакали.
– Лх ты, безымянный хвастун! Ты стоишь быть стоптан подковами моего коня.
– Наглец и пустослов! Поднимай перчатку или убирайся вон из турнира.
– Я выгоню тебя вон из света, безумец!
– вскричал раздраженный Унгерн, вонзая копье в перчатку противника.
– И также воткну на копье твою голову.
– Пощупай лучше, крепко ли своя привинчена. На жизнь и смерть, Унгерн!
– Это твой приговор... Поклонись в последний раз петуху на олаевской колокольне, - вы уж больше не свидитесь...
– А ты приготовь поздравительную речь сатане...
– Посмотрим, какого цвета кровь, двигающая этот дерзкий язык!
– Поглядим, какая подкладка у этого надутого сердца, - говорили рыцари, разъезжаясь.
И вот герольды разделили им пополам свет и ветер, сравняли копья, и труба приложена к устам для вести битвы. Привстав, склонясь вперед, все чуть дышат, чуть поводят глазами. Сердца дам бьются от страха, сердца мужчин от любопытства; взоры всех изощрены вниманием. Унгерн сбирает, горячит коня своего, чтобы сорвать с места мгновенно; садится в седло, крутит копьем. Незнакомец стоит недвижно, солнце не играет по латам, ни волос гривы его коня не шевелится...
Труба гремит.
Вихрем понеслись противники друг на друга - раз, два, и копьев как не было, но удар был столь силен, что незнакомец зашатался, упал на шею коня, и перья шлема смешались с султаном конским, и бегун понес его кругом ристалища. Громкие плески огласили воздух, дамы завеяли платками в одобрение Унгерна.
Таковы-то люди, таковы-то женщины: они всегда на стороне победителя.
– Славно, славно, земляк!
– кричали ему ревель-цы.
– Ты так крепко сидишь в седле, будто вылит из одного куска с лошадью.
– Едва ли это неправда, - примолвил Лонциус Бурт-неку, который ни жив ни мертв ждал развязки боя.
– Теперь он знает, каково рвать незабудки с копья Унгернова, прибавил другой.
– Я чай, у него в глазах сверкают такие звезды, что и во сне не увидишь, - сказал третий.
– Распечатай его наличник!
– кричали многие.
Но рыцарь очнулся, и насмешки возбудили в нем новые силы. Так дымится и кипит вода от капли кислоты, - так вспыхивает умирающее пламя от немногих зерен пороху.