Ревет и стонет Днепр широкий

Смолич Юрий Корнеевич

— Да… да… Это составляет тринадцать миллионов.

— Точно! Можете ли вы дать мне ответ, где же еще два?

Петлюра растерялся:

— Простите, н… не знаю…

— Я вам скажу. Эти два миллиона пребывают в сепаратист… простите — в национальных формированиях различных окраинных в бывшей Российской империи… гм… новообразований… Словом, в польских, малоросс… украинских, финляндских, донских, кубанских, разных там кавказских и среднеазиатских легионах, дивизиях, полках, батальонах и тому подобное. Вы меня поняли?

Петлюра почувствовал себя увереннее: теперь ему все было ясно. Ну конечно же командующий всероссийской армией, армией великодержавнической по цели, но многонационального состава, пригласил

его сюда, чтобы поднять крик за развал русской армии, чтобы потребовать роспуска национальных формирований, а дело дальнейшей украинизации в армии прекратить. Что же, пробовали сделать это все предыдущие главнокомандующие — и Алексеев, и Брусилов…

— Так точно! — молвил Петлюра. — Но…

— Никаких «но», господин генеральный секретарь Украинской центральной рады, тут быть не может, ибо мы имеем дело с закономерным историческим процессом!

Петлюра глянул, несколько опешив, однако генерал закончил:

— И я разрешаю этот исторический процесс.

Корнилов упруго поднялся, Петлюра тоже поторопился вскочить.

— Прошу передать вашим доблестным воинам мое… благословение! — Корнилов сделал широкий жест сверху вниз и слева направо — положил крестное знамение, осенив Петлюру, как пастырь с амвона благословляет смиренную паству перед ним. — С нами бог!

Корнилов сразу сел, откинулся на спинку кресла и на секунду утомленно смежил веки. Петлюра тоже машинально опустился в свое кресло и молчал, совершенно ошарашенный. Этого он никак не ожидал.

— Герцог! — молвил тихо и расслабленно Корнилов, как бы вынырнув из кратковременной прострации. — Сколько сейчас на всех фронтах насчитывается самовольно украинизировавшихся полков?

Адъютант звякнул шпорами и сразу из мебели превратился в живого человека:

— Сорок восемь, ваше превосходительство!

— Я разрешаю этим сорока восьми полкам быть украинизированными. — Корнилов говорил, как бы превозмогая утомление. — Вы, господин генеральный секретарь, можете оповестить их об этом хотя бы и по искровому телеграфу и даже не из Киева — в Киеве вы будете только завтра, — а отсюда, из моей ставки, и — немедленно. Герцог! Укажете господину Петлюре, где находится аппарат.

Адъютант звякнул шпорами, Петлюра поднялся.

— Нет, нет, не сейчас! — остановил его Корнилов вялым движением руки. — Несколькими минутами позже, когда мы закончим разговор.

Адъютант снова щелкнул шпорами, Петлюра снова сел. Корнилов придвинул к себе золотой портсигар, взял папироску, постучал ею о стол, затем придвинул через стол портсигар Петлюре:

— Прошу, курите!

Адъютант подскочил и щелкнул зажигалкой.

Петлюра взял папиросу, но постучать ею о стол не решился. Рука с папиросой у него дрожала. Чего угодно ожидал он, только не этого: два месяца длились непрестанные споры и раздоры с Временным правительством, которые едва не довели до конфликта, два месяца нужно было доказывать социалисту Керенскому, что Украина имеет право на создание своей украинской армии, — и доказать, убедить так и не удалось. И вдруг одним словом, одним взмахом руки этот зубр великодержавничества, этот заведомый монархист, этот самый махровый реакционер, душитель каких бы то ни было тяготений порабощенных народов к национальному самоопределению, дает согласие, разрешение, даже благословляет на то, чего сам Петлюра, если признаться как на духу, уже потерял надежду добиться…

— Да вы не волнуйтесь, — отечески ласково молвил Корнилов, следя за рукой Петлюры, в которой была папироса.

— Я не волнуюсь, — торопился заверить Петлюра и тотчас же ткнул папиросу в зубы огнем в рот.

Корнилов сделал вид, что ничего не заметил.

— Чтобы у вас не создалось впечатления, что с моей стороны это только дипломатический демарш, скажу наперед, что мною руководит лишь желание одержать победу в войне. — Он наклонился

через стол, ближе к собеседнику, давая этим понять, что разговор переходит в более конфиденциальный план, и сказал доверительно: — Вы же, господин, генеральный секретарь, тоже за победу? За дальнейшее ведение войны? — И тут, в эту минуту задушевной беседы, генерал вдруг проявил незаурядную осведомленность. — Я располагаю информациями в этом вопросе еще до того времени, как вы… заняли высокий пост главы создаваемых вооруженных сил малоро… украинцев, еще с тех времен, когда вы редактировали в Москве, этот… как его… журнал. Герцог! Как название этого журнальчика?

— «Украинская жизнь», ваше высокопревосходительство!

— Вот именно — «Жизнь», то есть я хочу сказать — украинская. Мне известно, что еще в первые дни войны на страницах вашего журнала вы призывали украинцев вместе с Россией ополчиться против немецкого варварства и германской опасности с запада. Я верно формулирую ваши идеи, господин Петлюра?

Петлюра что–то невнятно пробормотал. Он, разумеется, был польщен, что столь высокая особа так обстоятельно проинформирована о его собственной персоне, но именно о журнале «Украинская жизнь» и его позиции в первый год войны Петлюра предпочитал бы… промолчать. Ведь именно это более всего доставляло ему теперь неприятностей, более всего создавало и препятствий на пути развития его деятельности во главе возрождаемой нации. Чертов борзописец Винниченко и так уже въелся ему в печенки с этой злосчастной «Украинской жизнью».

А впрочем, Петлюра сразу же и овладел собой. Ведь позиция «Украинской жизни» компрометировала его лишь перед кругом деятелей из украинского лагеря, а перед выразителем российского великодержавничества… ни в малейшей степени, даже наоборот!

И Петлюра поудобнее расположился в кресле и даже разрешил себе закинуть ногу за ногу, а руку заложить за борт френча.

— Вы позволите, ваше высокопревосходительство, всем украинизированным полкам, пребывающим не на территории Украины, тоже передать ваш приказ? Разумеется, — поторопился он успокоить верховного, — кроме тех, которые стоят на позициях, дабы этим не внести дезорганизации в боевые действия! Я имею в виду лишь те части, которые находятся в тыловых гарнизонах либо на формировании.

Корнилов пожал плечами:

— Нет, почему же? Приказ нужно будет распространить также и на те части, которые сейчас находятся на фронте. Исторический процесс, знаете, невозможно и неразумно останавливать… приказами. — Теперь Петлюра совершенно обалдел: такое не мерещилось ему даже во сне. — Возможно, некоторые украинизированные части — Западного и Северного фронтов — уже завтра получат этот приказ. Вслед за вашим сообщением о моем согласии на признание их статуса как национальных формирований. С Северного фронта части передислоцируются сначала в Петроград; с Западного — на Москву. Позднее мы передислоцируем их на Украину. Кстати, — вспомнил Корнилов, — завтра в Москве открывается Государственное совещание. Надеюсь, представители от вашей Центральной рады прибудут на это совещание?

— Нам выделено пять мест, — уклончиво ответил Петлюра, — сейчас еще идет борьба между фракциями, но, конечно, мы, руководители, добьемся, чтобы…

— Очень разумно! — одобрил генерал. И сразу же любезно улыбнулся Петлюре. Это была первая улыбка верховного за все время разговора, и на тонких губах Корнилова, на его скуластом, плотно обтянутом пергаментной кожей лице она чем–то напоминала вспышку молнии, сверкнувшей где–то далеко–далеко, за горизонтом. — Вашим представителям, видимо, приятно будет встретить в Москве во время совещания… украинские части, которые прибудут туда с фронта. Конечно, — добавил Корнилов, — украинские части будут среди иных национальных формирований — польских, кавказских инородцев… Герцог! Есть уже сведения о Дикой дивизии?