Ревет и стонет Днепр широкий

Смолич Юрий Корнеевич

Когда офицерская цепочка сомкнулась в кольцо, вдруг раздался свист — обыкновеннейший разбойничий сигнал к нападению.

Оратор в солдатской гимнастерке и студенческой фуражке успел еще выкрикнуть:

— Так встанем же дружно против контрреволюции…

И в ту же секунду, вслед за разбойничьим свистом, около десятка офицеров бросились к оратору.

Первый удар был нацелен в голову — и студенческая фуражка покатилась к подножью пьедестала бывшего памятника убиенному царскому министру Столыпину.

От оглушительного удара у Виталия Примакова помутилось в глазах. Уже падая, он видел, как его новенькая студенческая фуражка — мечта юных лет! — катится под хромовые сапожки бравых офицеров. Сапожки наступили на нее — раз,

второй, третий — и от студенческой фуражки, о которой он столько мечтал и которая еще не была даже освящена посещением университета (он появлялся в ней только в аудитории номер десять, где помещался городской комитет большевиков), остался лишь грязный, скомканный и раздавленный блин, а затем и вовсе ничего не осталось… И когда на плечи Примакова один за другим посыпались удары стеками и нагайками, он, ежась от боли, почему–то вдруг вспомнил, что вот такая же участь постигла и его потрепанную гимназическую фуражку ровно три года назад, в день объявления войны. Тогда он, гимназист шестого класса черниговской гимназии, семнадцатилетний большевик черниговской организации, взобрался на пьедестал памятника «царю–освободителю» и обратился с большевистским словом протеста против империалистической войны к первым солдатам, отправлявшимся на фронт за веру, царя и отечество. Тогда тоже точнехонько так его окружили полицейские и жандармы, а он продолжал говорить, точнехонько так жандарм ударил его по голове — и последнее, что осталось с тех пор в памяти в секунду потери сознания, это была его гимназическая фуражка, катившаяся под кованые жандармские сапоги, топтавшаяся сапогами и исчезнувшая, исчезнувшая навсегда: семнадцатилетний большевик–гимназист очнулся уже в каземате киевской Лукьяновской тюрьмы. А окончательно пришел в чувство — после допросов «с пристрастием» — в далеком Абакане, в Красноярском крае, в Сибири…

Толпа митингующих загудела, забурлила. Сотни людей кричали слова протеста и двинулись ближе к пьедесталу. Но офицеры дали вверх залп из своих пистолетов, и толпа волнами отхлынула назад.

— Свобода ведь! Свобода! Революция ведь! — кричали в толпе. — Да здравствует свобода!..

Но офицеры — «ударники» тоже кричали:

— Да здравствует свобода!.. Да здравствует революция!..

И избивали…

6

Было, однако, в сегодняшнем бурлящем Киеве укромное местечко, где царило какое–то затишье, — на Предмостной слободке, в ресторане «Венеция».

Сахарозаводчики юга избрали для своего съезда именно этот, наделенный всеми щедротами природы, тихий уголок: отлогий золотой берег Днепра, живописный пролив, в самом деле напоминающий каналы Венеции, непролазная чаща зеленого кустарника — и тяжелые штофные портьеры главного зала ресторации на широких портфнетрах с чарующем видом на святую лавру и склоны Аскольдовой могилы. Было несомненное удобство и в том, что съезд проходил в зале ресторана: в перерывах между заседаниями можно было, не сходя с облюбованного места, у столика, позавтракать, пообедать и поужинать — и таким образом покончить с повесткой дня без особой проволочки. Шеф–повар «Венеции» славился на весь Киев и все Правобережье.

Утреннее заседание только что закончилось, докладчик граф Бобринский — второй после Терещенко сахарный украинский магнат — указал на царящий в сахарной промышленности хаос и подробно остановился на обзоре тревожных явлений в стране, особенно на Киевщине и Подолии: помещики сокращали посевную площадь под сахарную свеклу, сезонные рабочие на сахарных заводах требовали восьмичасовой рабочий день, крестьяне отказывались собирать урожай за деньги, вымогая третью часть продукции. В селах вообще творилось черт знает что: потрава помещичьих пастбищ, порубка государственных лесов, забастовки в экономиях и даже — слушайте, слушайте! — кое–где даже уже дошло и до наглого запахивания помещичьих земель.

После окончания доклада был объявлен перерыв на завтрак — и в главном зале ресторации возбужденно загудели

потревоженные владельцы сотни сахарных заводов Украины, которые кормили сладким всю Россию, ее союзников Англию и Францию да вдобавок еще ухитрялись транспортировать национальное добро во враждебную Германию — через нейтральную Скандинавию. Но — слушайте, слушайте! — и на союзническом, и на вражеском рынке для непревзойденного украинского белого золота, вдруг появилась угроза, возник могущественный конкурент: Соединенные Штаты Северной Америки!.. Как вам нравится подобное безобразие? Союзник в войне — и вдруг такое нахальство, такая наглость, граничащая с изменой в самом ведении войны: фунт сахара — презренного, вонючего, тростникового! — американцы продают и друзьям, и врагам на целую копейку дешевле!..

Почтенные деятели отечественной промышленности — в смокингах и визитках или в форме интендантов действующей армии — и их верные подруги жизни, дамы в роскошных страусовых боа или палантинах из шиншиллы, возмущенно всплескивали руками и проклинали все на свете: и врагов, и друзей, — пожалуй, более всего именно друзей, действовавших коварнее лютого врага. Стучали вилки и ножи, звенел фарфор посуды и хрусталь бокалов. Тостов, конечно, не провозглашали — не до них тут было! Но пили охотно николаевскую водку с белой головкой: правда, водочные изделия были еще запрещены в связи с войной, однако в ресторане «Венеция», да еще для такого высокого общества, законы, конечно, писаны не были, тем паче революционные.

Почтенные продуценты белого украинского золота свидетельствовали свое нескрываемое неудовольствие Временным правительством, которое взяло, дескать, уж больно левый курс и якшается да заигрывает со всякими социалистами — вместо того, чтобы взять власть в стране в твердые руки, а ежели таковых нет, то передать ее тому, кто их имеет.

Граф Бобринский, в порядке комментирования своего доклада взывал:

— Государственное совещание должно прежде всего обеспечить капиталу его право распоряжаться собой без чьего бы то ни было вмешательства — будь это собственный, отечественный, плебс или же заокеанская плутократия!.. Твердые цены на сахар должны быть установлены с таким расчетом, чтобы наша сахарная промышленность не была убыточной даже при мощной конкуренции трестов, синдикатов и концернов Соединенных Штатов Америки!.. Государственное совещание должно прежде всего найти эффективный способ покончить с анархией, чтобы обеспечить промышленникам прибыльную деятельность, а мы — сахарная промышленность, наша отечественная гордость — должны получить от правительства широкий кредит хотя бы и из долларового займа тех же Соединенных Штатов!..

За столиками дружно закричали «браво!», и граф Бобринский все–таки отважился провозгласить тост. Он поднялся и сказал, мило улыбаясь:

— Господа! Мы — соль Земли, хотя и производим… сладкий сахар…

Присутствующие дружным одобрительным смехом приветствовали сию тонкую остроту. Прекратился звон фарфора, хрусталя и серебра. Граф Бобринский поднял бокал над столом и продолжал:

— Но, милостивые государи, мы — дети своего века и понимаем, что эпоха династического абсолютизма в России отходит в небытие. Я думаю, что мы — цвет нашего общества — должны тонко воспринимать дух времени и не страшиться сквозняков от его подчас уж очень пронзительных дуновений.

По залу снова пробежал одобрительный смешок: в этом избранном обществе умели ценить остроту, и особенно — остроту в трудную минуту.

—Учитывая все вышесказанное, — молвил далее граф с тонкий иронией в голосе, — я, разумеется, не позволю себе поднять этот бокал за нашу извечную триаду: за веру, царя и отечество; за православие, самодержавие и народность. Ла руа е ба — вив революсион!.. Милостивые государи и прелестные дамы! Я поднимаю этот бокал и приглашаю вас поднять его вместе со мной: за православную веру — для народа, за демократизм отечества — по отношению к нам… и за… самодержавный капитал!