Ревнивая печаль
Шрифт:
Но самое удивительное заключалось в том, что это было совершенно неважно – что он говорит и во что он одет. Что-то в нем было такое особенное, что делало это неважным, а что – Лера понять не могла. Но чувствовала себя с ним легко и беспечально.
– Что ж, придется, – вздохнула она, снимая вторую туфельку. – Ого, как держится крепко! Как еще тот так легко отломался?
– Давайте я, – протянул руку Саня. – Ломать не строить, это мы мигом.
Он подержал в руке туфельку, коснулся пальцем кружевного бантика
– Красиво… Даже жалко ломать!
Потом Саня одним движением отломал каблук и вернул туфельку Лере.
– А вам так даже лучше, – сказал он, когда она надела туфли и поднялась с пенька. – Правда, лучше! Вы тогда такая маленькая… – И, поймав Лерин недоуменный взгляд, Саня объяснил, глядя на нее чуть исподлобья: – Я же сам невысокий, вот мне и нравится, когда вы маленькая.
Тут уж Лера не выдержала и расхохоталась.
– Ох, Саня! – сказала она, вытирая выступившие от смеха слезы. – Как же вы говорите… чудесно!
– Разве? – Улыбка не сходила с его лица. – Ну, может быть. А почему это вы шли такая задумчивая, что под ноги даже не смотрели?
– Да так… – Лера перестала улыбаться. – Разговор был неприятный.
– С кем? – быстро спросил Саня.
Лицо его мгновенно стало серьезным, даже настороженным.
– Да черт их знает! Я еще не поняла. Свалились как снег на голову со своим спортивно-оздоровительным гаражом.
Они медленно пошли к театру; отломанные каблуки Лера держала в руках.
– Ну так давайте я узнаю, – предложил Саня, выслушав ее короткий рассказ. – Чего мне, это ж плевое дело! Да я их и знаю, кажется… Как, вы сказали, они называются?
– Да вот. – Лера протянула ему визитку гендиректора.
Повертев ее в руках, Саня неожиданно сказал:
– Надо отступиться, Лера.
– Но почему? – возмущенно воскликнула она.
– Надо – и все. Спать крепче будете.
– Но мне жалко им отдавать! – снова рассердилась Лера. – Мне самой гаражи нужны, с какой же радости?..
– Это-то понятно – кому ж не нужны! – усмехнулся он. – Ну так надо договориться, поторговаться надо. А напролом нельзя. Может, припугнуть немного, только не слишком, а то как бы самой не нарваться… Да что я вас учу – вы, наверно, и сами знаете.
– Знаю… – протянула она. – Но я, правду сказать, боюсь немножко.
Они остановились у театрального крыльца. Саня поднялся на две ступеньки, а Лера ожидающе смотрела на него снизу.
– Вы хотите, чтобы я вам помог? – медленно спросил он.
– Нет, – твердо ответила Лера. – Извините, Саня, но – не хочу.
– Ну и правильно, – согласился он, но голос у него стал какой-то грустный. – Договорились же: лучше не начинаться… А вы мне показали бы театр ваш! – вдруг попросил он. – Снаружи-то красиво…
– И внутри теперь красиво, – сказала Лера. – Конечно, покажу, с удовольствием! Пойдемте.
Они поднялись на крыльцо,
Она удивилась, заметив, что ее спутник, наоборот, помрачнел, когда они вошли в просторный вестибюль и стали подниматься на второй этаж по центральной, парадной лестнице в зеркалах. Лера просто понять не могла, что это с ним произошло так мгновенно, отчего он так явно замкнулся и притих.
– Вам не нравится? – осторожно спросила она.
– Нет, почему… – нехотя ответил Саня. – Очень красиво.
Лера успела еще удивиться тому, как изменился даже его тон, – но тут же забыла об этом…
Они остановились перед дверью зала, и за дверью звучал голос.
Тамара пела по-итальянски, но, хотя Лера неплохо знала язык еще с университетских пор, – она не сумела понять ни слова. Она просто не могла сосредоточиться ни на отдельных словах, ни даже на общем смысле. Звуки лились таким единым, свободным и полным потоком, что ни один из них нельзя было отделить и выделить. Лера не знала, что это называется кантиленой.
Но и не надо было ничего знать.
Ничего не существовало в мире – только этот голос, отдельный от всего и все в себя вместивший.
И тут Лера почувствовала, что ее охватывает страх – непонятный, необъяснимый! Все оборвалось у нее в груди, как будто она заглянула в разверзшуюся пропасть. Тамара пела, голос ее то лился, то летел, и сердце у Леры тоже улетало куда-то – в пустоту. Она приложила руки к горлу, словно хотела остановить свое сердце, удержать его, – и тихо приоткрыла двери зала.
В зале стоял полумрак, а сцена была ярко освещена. Тамара пела, стоя на сцене у рояля, а Митя сидел в зале и слушал. Кажется, в зале был еще кто-то, и аккомпаниатор сидел за роялем. Но Лера видела только их двоих – соединенных незримой и прочной нитью Тамариного голоса и Митиного внимания. Никого больше невозможно было увидеть, потому что никто им был не нужен.
Забыв обо всем, Лера отступила на шаг назад и пошла прочь от двери зала.
Она не помнила, куда шла по коридору, и удивилась, когда, остановившись у выхода из ложи бенуара, увидела рядом с собою Саню.
– Что же, не покажете, значит, театр? – тихо спросил он, останавливаясь вместе с нею.
– Ох, Саня, извините…
Невозможно было обидеть ни в чем не повинного человека, и это заставило Леру сдержать то непонятное, что происходило в ней сейчас.
– Может быть, в другой раз, а? – спросила она. – Вы меня правда извините, Саня, я что-то… Что-то плохо себя почувствовала! Вы мне позвоните завтра, хорошо? И мы с вами договоримся, когда вы придете. А скоро у нас открытие сезона, и я вас, конечно, приглашу.