Ревнивая печаль
Шрифт:
Она из-за всего волновалась – даже из-за того, что ее темно-бордовое длинное платье вдруг показалось ей слишком тяжеловесным, хотя на самом деле оно было шелковое, невесомое и открывало плечи, повторяя их плавную линию. Лера даже чуть не решила его не надевать, хотя оно и сшито было специально для этого вечера, и очень шло к ее пышной стрижке – Митя сам сказал, глядя, как она одевается дома перед зеркалом.
И она понять не могла, как это Митя выглядит таким весело-невозмутимым!
– Ты что, совсем не волнуешься? – удивленно
– Волнуюсь, – ответил он, глядя на нее блестящими смеющимися глазами. – Просто ужас, как я волнуюсь! Ну-ка, иди ко мне, дай я тебя обниму…
– Митька, перестань! – попыталась рассердиться Лера. – Что за глупости ты говоришь? Ты рубашку помнешь и выйдешь на сцену мятый!
Но, не обращая внимания на Лерины слова, Митя притянул ее за руку.
– А если тебя не обниму, то сознание потеряю от волнения. Упаду прямо на сцене, вот увидишь, – заявил он, прижимая ее к себе. – Слушай, может, дверь пока закроем?..
Он обнял ее всего на мгновение, но так, что Лера почувствовала, что и сама бы не прочь закрыть дверь хоть на минутку.
– Что у тебя в голове, Митенька! – рассмеялась она, упираясь руками ему в грудь. – Мэр пришел, министр культуры, еще кого-то ждут, одних охранников набилось ползала, а ты…
– Вот и хорошо, – не унимался он. – Как раз, пока ждут…
Неизвестно, как провели бы они последние минуты перед концертом, – наклонившись, Митя губами отодвинул бриллиантовую каплю, висевшую на цепочке между Лериных ключиц, – если бы в кабинет не вошел Сергей Павлович Гладышев.
Лера почти не знала Митиного отца. Он уехал в Штаты сразу после смерти Елены Васильевны и приезжал с тех пор всего однажды, вскоре после женитьбы сына. Она знала, что Сергей Павлович преподает в какой-то очень престижной музыкальной высшей школе, а его жена – концертирующая пианистка. Сергей Павлович был старше даже Елены Васильевны, а уж его нынешняя жена и вовсе годилась ему в дочери; сейчас ему было лет шестьдесят.
Войдя в кабинет, он кивнул Лере, хотя они недавно виделись дома, и сказал, обращаясь к сыну:
– Забыл вчера, Митя, после репетиции хотел тебе сказать… По-моему, ты слишком увлекаешься непрерывностью музыкальной линии. Все-таки Моцарт не Вагнер, почему же – бесконечная мелодия? И темп слишком свободный.
– Ты думаешь? – спросил Митя. – Вчера мне тоже показалось, а сегодня – не знаю… Как получится, папа, пока не могу сказать – я послушаю.
– Позволишь себе импровизировать? – усмехнулся Сергей Павлович.
– Можешь и так назвать. Хотя… это не совсем точно.
Лера видела, как при этом малопонятном и коротком разговоре переменилось Митино лицо. В глазах его, только что светившихся беспечностью, появилось что-то совсем другое – такое от Леры далекое…
– Я послушаю, – повторил он.
Лера не могла понять, отчего ей вдруг стало грустно. Она радовалась этому концерту – первому в новом театре –
В первом отделении должен был быть Моцарт, во втором – Малер; про его симфонию Митя сказал, что в ней предугадана мировая война.
Лера не сразу пошла в директорскую ложу, хотя это было единственное место в зале, которое ей нравилось для себя, когда дирижировал Митя: оттуда было видно его лицо.
Она вошла в зал, когда слушатели расселись наконец и затихли, и оркестр уже сидел на сцене. Лера остановилась у правой двери зала, чувствуя, как сердце у нее то летит, то замирает в ожидании Митиного появления. И она боялась этого мгновения: когда он выйдет, такой незнакомый, такой далекий – как только что, во время разговора с отцом, – и вызовет к жизни музыку, в которой она почувствует все, что вообще может чувствовать человек, но не почувствует себя…
Чтобы успокоиться, Лера оглядела зал – и он ей понравился. Даже первые ряды, в которых сверкали бриллиантовые искры, а особенно последние, где видны были молодые и умные лица. Да и вообще, он был хороший, этот зал. Лера не могла бы внятно объяснить почему, но чувствовала его даже лучше, чем себя, – его живое волнение, и поддержку, и чуткость.
«Как же он этого хотел, боже мой! – вдруг поняла она. – Именно этого зала, и этих лиц, и ожидания музыки – здесь…»
Митя никогда не говорил с нею об этом, и Лера как-то даже не думала прежде о том, что значит в его жизни ливневский театр. То есть она понимала, конечно, что это очень важно для него, да и сама она столько сил этому отдала и готова была отдавать еще больше.
Но только теперь, глядя на зал в последние мгновения перед Митиным появлением, Лера вдруг увидела все это одним ясным взглядом – и аллею в полузаросшем парке, и страшное, неузнаваемое Митино лицо на больничной подушке, и живой свет этих окон сквозь пелену дождя…
И почему-то – наклоненную над ручьем березу, со ствола которой смотрел печальный темный глаз.
Она вспомнила, как Митя сказал ей в Венеции: «Ты представить не можешь, как я хотел бы вернуться, для меня нет соблазнов нигде…»
Он вернулся, у него был этот театр, и Лера хотела теперь только одного: быть здесь с ним.
Задумавшись и заглядевшись, она снова – как всегда! – пропустила мгновение, когда Митя вышел на сцену, и вздрогнула только от грома аплодисментов.
Лера даже музыки почти не слышала от волнения – только смотрела, с какой мощной сдержанностью двигаются его руки, как меняется лицо с каждой новой мелодией. Струнные играли с такой страстью, как будто от каждого звука зависела их жизнь. Но удивительная, ни с чем не сравнимая моцартовская легкость сохранялась вместе с тем в каждом звуке.