Революция отвергает своих детей
Шрифт:
— Это крайне важное дело. Им интересуются на верхах и уже сегодня после обеда я должен буду представить свой отчет.
Несколько минут спустя мы уже ехали с советским офицером в Рейникендорф. Это задание меня нисколько не вдохновляло. Если уже заниматься розыском, то, во всяком случае, не троцкистов, а нацистских главарей.
По дороге я обдумывал, как бы мне поскорей и безболезненней выпутаться из этого дела. Моему спутнику я предложил:
— Быть может будет целесообразней пойти мне одному к нашим товарищам в управлении?
Офицер связи согласился
Прибыв к управление Рейникендорфа, я сперва отправился к заместителю бургомистра, поскольку этот пост обычно занимал наиболее активный партработник. Мне казалось настолько глупым приехать в Рейникендорф, чтобы узнавать о троцкистах, что я начал с разговора об общем положении вещей. Затем, между прочим, спросил:
— Наши советские товарищи слышали, что в Рейникендорфе будто бы обнаружены троцкисты и их интересует, правда это или нет. Мне кажется это сомнительным, но я хотел бы на всякий случай узнать …
— Ах, вот вы о чем, — засмеялся заместитель бургомистра. — Эта история уже недельной давности. Как-то собралась компания наших товарищей и один из них упомянул имя Троцкого, но все участники этого разговора сейчас же высказались против Троцкого.
— Благодарю. Значит я могу сообщить, что здесь никакой троцкистской организации или чего-нибудь подобного не существует и все дело возникло по какому-то недоразумению?
— Конечно! Этот случай действительно не имеет значения.
Мы простились с ним. Советский офицер тоже был явно доволен, что все выяснилось.
— В своем отчете я представлю дело так, как вы мне его описали, — сказал он, на что я дал свое согласие.
Но на обратном пути мне приходили в голову еще некоторые мысли. Значит какие-то товарищи, болтая между собой, упомянули имя Троцкого. Факт этот вскоре стал известен советскому командованию. Там это вызвало такой интерес, что был послан офицер связи в «группу Ульбрихта» (то есть к видному партийному руководителю), чтобы этим делом немедленно занялись.
Следующее специальное задание считалось настолько важным, что меня не послали на него одного. И это задание привез советский офицер связи.
— Дело касается очень важного и срочного задания, — начал он серьезно, — получены сведения, что на Берлинской радиостанции находятся звукозаписи, имеющие отношение к переговорам Молотова в Берлине осенью 1940 года. В настоящий момент эти ленты хранятся в секретном отделении архива радиостанции на Мазуреналлее в Шарлоттенбурге.
Поскольку Шарлоттенбург, вероятно, займут англичане…мне не приходится вам объяснять насколько важно, чтобы эта запись не попала в руки наших западных союзников.
Это специальное задание произвело на нас такое впечатление, что у нас дух захватило. Офицер связи продолжал:
— Поэтому я предложил бы двум товарищам из «группы Ульбрихта» немедленно поехать со мной на радиостанцию, где мы вместе с Гансом Мале могли бы установить местонахождение этих лент. Обеспечение сохранности этого материала уже не ваша задача. Сейчас главное — найти его.
Ульбрихт на это дело назначил
— В это отделение вход запрещен, — было нам сказано по–русски.
Между тем, сопровождавшему нас офицеру, после уговоров и предъявления документов, удалось поговорить с начальником специальной охраны. Офицер, если память мне не изменяет, имел голубой околыш на фуражке — признак войск НКВД. Он был неумолим.
— Мне приказано никого туда не впускать.
Наш связной что-то шепнул ему на ухо, и они удалились на несколько минут.
— Все в порядке, можем ехать обратно, — сказал он, вернувшись. — Извините, что я вас побеспокоил, но я получил это задание, как особо срочное и важное. Дело это оказывается закончено. Звукозаписи уже несколько дней тому назад обнаружены другой организацией и находятся в надежном месте.
Не трудно было догадаться о какой «другой организации» шла речь. Во всяком случае, она действовала быстро — быстрее Главного политуправления Красной армии.
— Вот продовольственные рационы, которые будут выдаваться с 15 мая. Карточки уже печатаются, — объявил нам Ульбрихт и вручил каждому из нас по списку.
Мы тотчас же заметили, что новое распределение, в основном, совпадает с советским. Как и там, здесь устанавливалось значительное различие в снабжении: занятых на тяжелых работах, просто рабочих, служащих и «прочих». Суточный паек хлеба колебался между 300 и 600 граммами, выдача мяса между 20 и 100 граммами, жиров между 7 и 30 граммами, выдача сахара между 15 и 25 граммами. Только выдача картофеля (400 гр в день) и месячные пайки суррогата кофе (100 гр), чая (20 гр) и соли (400 гр) остались одинаковыми для всех жителей Берлина.
Новый порядок снабжения предполагал единое управление для всего Берлина, без второго не могло быть и первого. Ульбрихт объявил нам на следующий день:
— Мы должны, наконец, определить состав берлинского горуправления. У нас уже достаточно кадров.
Это совещание было настолько неподготовленным, что мне думалось дело идет о временной мере.
— Итак, сперва обербургомистр. Я все же стою за доктора Вернера. Как вы думаете? — спросил Ульбрихт.
Марон, Гиптнер и Винцер не выразили энтузиазма.
— Не знаю, Вальтер, доктор Вернер, кажется, все же не тот человек. Да он к тому же стар, — бросил кто-то.
— Я слышал, у него порой голова не в порядке, — сообщил один из наших спецов по городским делам.
— Это ничего не значит, — заявил Ульбрихт. — Мы же будем иметь заместителя.
Этим вопрос о личности обербургомистра был разрешен. (К счастью сомнения в отношении доктора Вернера оказались необоснованными; он был еще весьма крепким человеком).
— Ну, а теперь самое важное: первый заместитель. Лучше всего, если ты этим займешься, Карл, — обратился Ульбрихт к Марону.