Революция отвергает своих детей
Шрифт:
Только в последней части своего доклада он сообщил нам о том, чего мы еще не знали. Он сказал о работе в лагерях военнопленных, которая уже была начата в последние недели. По его словам, эта работа должна быть в будущем усилена с той целью, чтобы политически перевоспитать военнопленных и превратить их в антифашистов.
Потом он вытащил из кармана какую-то рукопись и воскликнул:
— Здесь воззвание 158 немецких военнопленных!
Он читал выдержки из этого воззвания, которое он называл важнейшим документом, и пояснял его абзац за абзацем.
Ульбрихт кончил доклад. Ему, как обычно, аплодировали. Но можно было
В заключение было объявлено, что после общего обеда в ходе дальнейшего заседания будут обсуждены некоторые практические вопросы жизни эмигрантов в Карагандинской области.
Встречи с друзьями, доклад и, главное, надежды, что нынче, при втором обсуждении, будут урегулированы все практические вопросы, подняли общее настроение. Мы были приглашены на хороший, даже обильный обед. И сервировка стола и сам обед находились в резком противоречии со всеобщей нуждой и нашим обычным голодным существованием.
Как может быстро изменяться настроение! Уже во время обеда, казалось, были позабыты тяжелые переживания последних недель, голод, холод и унижения. Люди вспоминали о жизни в Москве или о комических эпизодах во время переезда. Нельзя было поверить, что эта жизнерадостная компания несколькими часами раньше прибыла в обком озабоченная, удрученная и унылая.
Мы ожидали с нетерпением продолжения обсуждения, которое, как мы надеялись, изменит наше положение в Караганде.
Вальтер Ульбрихт и два руководителя отделения агитации и пропаганды, которые отнеслись ко мне так дружелюбно (но которые, увы, как я по опыту узнал, не обладали большим влиянием), а также секретарша областного МОПРа начали обсуждение практических вопросов.
Один из работников обкома в коротком вступлении указал на общую ситуацию, на непередаваемые страдания советского народа, на большие трудности, на неизбежность жертв и на необходимость терпеливо и стойко переносить все лишения. Хотя трудности и велики, а средства крайне ограничены, — объявил он, — но обком и в это трудное время сделает все зависящее от него, чтобы как-то смягчить долю немецких политэмигрантов. Было бы очень желательно, если бы была создана постоянная связь политических эмигрантов с областным комитетом МОПР. МОПР мог бы безусловно помочь политическим эмигрантам по мере возможностей.
Из этих слов мне сразу стало ясно, что он лично сочувствует нам от души и искренне сожалеет, что вне его власти сделать что-либо большее для нас. Его ссылка на МОПР, который, как я знал, никак не являлся влиятельной организацией, мне это полностью подтвердила.
Сделанный им акцент на переживаемую советским нардом нужду был в нашем кругу совершенно излишним. Никому из нас не пришло бы в голову высказывать какие-либо трудно исполнимые желания. Мы все отлично знали, как тяжело приходится в это время советскому народу и никто из нас не собирался предъявлять какие-либо особые претензии. Нас вызывали поочередно. Каждый должен был назвать свой адрес и место работы, сообщить о своих пожеланиях и коротко доложить о своих затруднениях.
Только сейчас я понял, как я дешево отделался… Сообщения товарищей были потрясающими. Председатели колхозов и бригадиры унижали их, ругали и издевались над ними.
Им дали обидные клички, часто
— К вам, немцам, это не относится. Будьте довольны тем, что вы вообще что-либо получаете.
Многие из эмигрантов получили в поселках самые плохие жилища с дырами и трещинами на потолке и на стенах. Они не защищали от ледяного ветра и буранов.
Эмигранты сообщали об этом спокойно и деловито, без ненависти и ожесточения. Можно было только удивляться дисциплинированности эмигрантов и тому, как спокойно относились они к своей участи.
Желания их были весьма скромны. Большинство из них просили только защиты от несправедливостей по отношению к ним. Для этого было бы вполне достаточно одного телефонного звонка или короткой записки из обкома.
Просили также о присылке вещей, одеял, мыла и продуктов. Мы все получали тогда, — кроме тех, кто выполнял какую-либо особую работу, — только 400 граммов сырого хлеба на день. Высушенным этот хлеб весил всего 200–300 граммов. Больше ничего не было: ни жиров, ни сахара, ни мяса. В то время как оседлые жители давно имели связь с деревней, с жившими там друзьями и родственниками, мы, немецкие эмигранты, прибывшие в совершенно новые для нас края, оказались в особенно тяжелых условиях.
Все эти просьбы, особенно просьбы крайне нуждающихся в помощи — стариков и больных, а также ветеранов испанской войны, несмотря на трудное тогдашнее положение, можно было бы выполнить. Не только ответственные партработники, но и каждый из нас знал, что в каждом городе Карагандинской области, как и повсюду в Советском Союзе, существуют «закрытые распределители», «закрытые рестораны», «закрытые магазины», к которым прикреплялись определенные круги привилегированных работников. Каждый из нас знал, что и в это тяжелое для советского населения время, в закрытых распределителях и магазинах все продукты питания имелись в изобилии.
Разумеется было бы возможно что-нибудь оттуда выделить для МОПРа. Тем самым было бы облегчено существование тем товарищам, которые десятки лет участвовали в рабочем движении и рисковали своей жизнью в Испании.
Но о закрытых торговых точках не упоминалось. Их словно и не существовало. Они относились к числу тех вещей, о которых не говорят… И так как официальные лица сами о них не говорили, то о них не смели упоминать и политэмигранты.
Скромные материальные просьбы о помощи и пожелания закончились тем, что МОПРу было предложено по возможности позаботиться об эмигрантах и удовлетворить просьбы особенно нуждающихся.
Было понятно, что это — простая отговорка. Все понимали, что такая слабая организация, как МОПР, в это время не сможет обеспечить кого-либо ни одеждой, ни питанием.
Чем дальше шло обсуждение, тем становилось яснее, что положение эмигрантов, собственно, ни в чем не может улучшиться…
Без сомнения, в этом не были виноваты уже известные читателю два работника обкома, которые для нас были бы готовы многое сделать. Но обстоятельства были, очевидно, сильнее них
Последним, — возможно потому, что я был самым молодым, — выступил я. Я выразил свое желание в двух фразах: продолжать учебу в учительском институте и жить в Караганде. Это желание было удовлетворено: