Революция отвергает своих детей
Шрифт:
После 1945 года Винцер достиг вершины карьеры коммуниста. В мае 1945 года он перенял руководство отделом культуры и народного образования при магистрате города Берлина. С 1946 по 1950 год он был начальником отдела прессы и радио при Центральном секретариате СЕПГ и, кроме того, временами замещал главного редактора газеты «Нейес Дейчланд» («Neues Deutschland»). В октябре 1949 года он стал начальником личной канцелярии президента ГДР Вильгельма Пика.
В отличие от вышеупомянутых лиц, Ганс Мале, которому тогда было 33 года, сохранил еще живость характера и непосредственность, несмотря на то, что он уже давно работал в партаппарате. Он еще умел смеяться, быть веселым, разговаривать с «рядовыми людьми» и пользоваться не только партийным жаргоном, так что было видно, что он еще не разучился думать и чувствовать по–своему.
Из всех участников нашей группы он мне нравился
Густав Гунделах — также уроженец Гамбурга. Ему было 58 лет, и он был самым старшим из нашей группы. Он производил впечатление честного рабочего–партийца, который с трудом приобрел какое-то образование. По характеру он не был таким веселым, как Ганс Мале. Он был приветливым, но замкнутым человеком. Его спокойствие не было похоже на флегматичность и педантизм Гиптнера или на недружелюбную холодность Винцера. Он был прилежным работягой и положительным человеком. Летом 1945 года Гунделах был назначен председателем Центрального управления по делам труда и социального страхования в советской оккупационной зоне, а в апреле 1946 года был переброшен в свой родной город Гамбург для укрепления компартии Западной Германии. Вскоре он стал депутатом в городском парламенте, а через некоторое время занял руководящее место в западногерманской компартии. 14 августа 1949 года он был избран коммунистическим делегатом в первый, послевоенный бундестаг (германский парламент).
С Карлом Мароном, которому тогда было 44 года, я познакомился в редакции газеты «Свободная Германия» («Freies Deutschland»). Мы были с ним в хороших отношениях. Карла Марона, который был довольно полным человеком, было трудно вывести из терпения. Он умел быстро приспосабливаться к новым ситуациям и к новым областям работы и сразу схватывал суть дела. Он был компанейским человеком и обладал чувством юмора, был вспыльчивым, но легко «отходил». Этими своими качествами он приобрел себе известную популярность. Удивительным свойством была его многосторонность. После долгих лет работы в спортивных организациях, он начал писать военные комментарии для печатного органа Национального комитета. В июне 1945 года он стал заместителем главного бургомистра города Берлинa, позже — председателем фракции СЕПГ в Берлинском городском совете, в ноябре 1948 года — уполномоченным по делам экономики в восточном секторе Берлина, в ноябре 1949 года — заместителем главного редактора органа СЕПГ «Neues Deutschland», а затем генеральным инспектором и начальником Главного управления народной полиции. Во время своей быстрой карьеры Карл Марон вероятно приобрел те качества партаппаратчика, которые так характерны для Ульбрихта, Гиптнера и Винцера.
Особое положение занимал Вальтер Кёппе. Маленький приземистый, лысый (тогда ему было 53 года). Он был родом из Берлина и говорил на настоящем берлинском диалекте. Для своего возраста и телосложения Кёппе был удивительно подвижным человеком; он мало разбирался в теоретических и политических вопросах. В июне 1945 года в личных взаимоотношениях симпатичный, но политически слабый Вальтер Кёппе стал вторым председателем парторганизации города Берлина, официально работая секретарем организации. На этом месте он, однако, долго не удержался. Вместо того, чтобы давать рабочие директивы, он все свое служебное время тратил на разговоры с берлинскими партработниками, рассказывая им из своего прошлого. В 1947 году он был назначен администратором по экономической части в Высшей партшколе имени Карла Маркса. Эта работа вполне соответствовала его практическим и организационным способностям. Через три года он был назначен руководителем хозотдела в Академии по административным вопросам в Форст–Цинна, где он находится и по сегодняшний день.
Журналист и писатель Фриц Эрпенбек из Майнца, которому тогда было 48 лет, был единственным из всей нашей группы, у кого в 1945 году еще не было назначения или определенной функции. Фриц Эрпенбек писал много и усердно и поспевал всюду и везде: на редакционные совещания газет и журналов, в Союз культуры, присутствовал при обсуждениях проблем кино, театра и изобразительного искусства.
Наконец надо сказать несколько слов и о самом себе. Из всех участников группы Ульбрихта я был самым молодым: мне было тогда 23 года. Я был единственным, у которогo не было долголетнего стажа работы. Вероятно меня взяли в группу Ульбрихта потому, что я вырос в Советском Союзе и меня рассматривали как представителя молодежи, которую там гораздо чаще, чем на Западе, выдвигали на руководящие посты. Очевидно, для немецкой компартии спешно нужны были молодые кадры, что доказывалось сравнительно большим процентом молодых товарищей, учившихся в школе Коминтерна. Вероятно меня взяли еще и потому, что уже 5 лет состоял в комсомоле и окончил школу Коминтерна. Я всегда очень интересовался политикой и постоянно стремился повысить свой политический уровень. Кроме того, я тогда свободно и без акцента говорил по–русски. Остальные участники группы, хотя и понимали по–русски, но говорили с трудом, делая ошибки.
Наконец, к нашей группе принадлежал еще один молодой человек, но не в качестве политического работника, а в качестве технического секретаря. Он был спокойным и молчаливым человеком (почти как начальник кадров) и редко когда участвовал в наших беседах. Работником он был хорошим. Позже я встретил его в качестве начальника канцелярии областного управления Потсдама.
Эти десять участников группы Ульбрихта были первыми немецкими эмигрантами, которые вернулись в советскую оккупационную зону Германии. Их задачей было подготовить Политическую почву для дальнейшего развития режима.
Первый час нашего полета прошел в молчании. Нам настолько подробно разъяснили наши задачи, что Ульбрихт не считал нужным их повторять. Спрашивать Ульбрихта о нашей будущей работе и нашей судьбе не приходило никому в голову; он бы все равно не ответил, а кроме того, мы все знали, что такие вопросы не принято задавать.
Когда я 30 апреля 1945 года летел в Германию, я честно был готов сделать все, что было в моих силах, чтобы образцово выполнить поставленные передо мной задания. Я тогда верил, что Советский Союз после разгрома германской армии, бескорыстно поможет немецким антифашистам и демократам построить новую демократическую Германию. Не была ли поддержка немецкого Национального комитета лучшим доказательством того, что Советский Союз был заинтересован в построении независимой Германии немецкими силами? Не была ли отправка и нашей группы до окончания военных действий еще одним доказательством желания Советского Союза действовать не как завоеватель, а как государство, готовое помочь немецким антифашистам? Не повторял ли неоднократно сам Сталин о различии, которое существует между немецким народом и нацистским государством?
Тогда я был далек от сознательной оппозиции, хотя я и не принадлежал к тем стопроцентным сталинцам, которые не думали самостоятельно, а подходили к вопросам исключительно с одной точки зрения: что лучше для Советского Союза, то правильно и необходимо. Я и сам тогда был готов выполнять все партийные директивы, но я задумывался над политическими событиями и зигзагами генеральной линии.
Во время моего десятилетнего пребывания в Советском Союзе, я многое увидел и пережил. Я был свидетелем событий и решений, которые мне нравились и были созвучными марксистской теории. Но бывали решения, с которыми я не был согласен и которые, как мне казалось, противоречили марксизму. Случались некоторые вещи, которые мне были непонятны и которые меня волновали, а кое-что мне было противным и вызывало мое полное отрицание. Я часто думал об огромной волне арестов 1936–1938 годов и о всесильном аппарате НКВД. У меня часто возникали сомнения в правильности пакта с фашистской Германией и в необходимости войны с Финляндией. Я вспоминал иногда с неприятным чувством, как после оккупации восточной Польши в 1939 году и Прибалтийских стран в 1940 году в Москву приходили длинные товарные составы с «трофейной добычей». Я помнил антирабочее законодательство 1940 года и подавление свободного мнения так же, как помнил и ужасающие формы критики и самокритики. Правда я всегда старался находить оправдание этим явлениям, — в конце концов, ведь, социалистическая революция происходила в отсталой стране и все существующие недостатки и слабости скорее нужно относить за счет общей отсталости России, чем ставить в упрек советской системе.