Рейд за бессмертием
Шрифт:
Если вообще выйдет! Военное министерство окончательно с катушек слетело! Кто там такой выдумщик? Кто принимает решения, после которых хоть трава не расти?! Не успел новоиспеченный генерал принять поздравления в Грозной, где ныне царила жена генерала Клюки фон Клюгенау, закатывавшая пышные обеды гвардейским офицерам, разъезжавшимся по домам, как стали приходить письма и инструкции из Петербурга. Вместе с наградными листами приходило такое… Такое!..
Пулло с раздражением отбросил бумагу за подписью графа Чернышева.
«Чтоб ты провалился!» — выругался он на второго после
Военный министр информировал командира Куринского полка о будущих перестановках в войсках. Новость хорошая: на пополнение будут отправлены шесть рот из 6-го пехотного корпуса. Из трех полков — тарутинского, белевского и тульского. Новость убийственная: из состава полка следует выделить 40 унтер-офицеров, 12 музыкантов и 481 нижнего чина для укомплектования 12-го черноморского линейного батальона. Передвижки были запланированы на лето. На самую жаркую пору, в которую каждый год полным ходом шли боевые действия[1]
«Пропал полк! — с горечью подумал Пулло. — И я пропал!»
Он со всей очевидностью понимал, что радостные доклады Граббе в Петербург вскружили голову тамошнему руководству. Они там, видимо, решили, что Чечня и Дагестан превратились в Закавказский край. С покорным податным населением, готовым терпеть русских, платить налоги, вступать в ряды милиции и не роптать на шалости вороватых гражданских чиновников.
«Или завидуют нашим наградам и решили подставить ножку победителям?»
Мысль была вполне здравой. Лютой завистью разило от каждой строчки отброшенного письма. Из столицы Кавказ выглядел землей обетованной, где каждый командир полка делал себе за год состояние.
Делал! Еще как делал! Вознаграждал себя за годы лишений. Когда поручикам, капитанам, майорам и подполковникам приходилось продавать эполеты, чтобы иметь что-то к обеду. Вот полковники и отрывались! Могли продать, как сослуживец, слетевший с соседнего полка, все сукно, выделенное на целый полк, заявив, что затонул корабль с доставкой. Могли, как князь Дадиан, свой заводик винокуренный поставить в глуши. Могли и попроще… Например, фуражные деньги на подвижный состав. Овса полковые лошади не видали и в походах. Зачем? Сена кругом море. Из 60 рублей, выделявшихся на лошадь, полковнику оставалось не меньше полста. Опять же палатки… Когда их брали в поход? Чем шалаш плох? Но инструкции требовали менять палатки раз в полгода. А коль какой-то умник придумал получать с комиссариата за них деньгами, каждый походный лагерь лишь с одного батальона любому командиру полка давал более семи тысяч дохода. На больных выделялось 15–17 копеек, а в действительности выходило не больше трех. За последнюю экспедицию на госпитальной экономии выйдет не меньше десяти тысяч. Тысяч тридцать-пятьдесят в год сами падали в руки, и вот все это богатство взять и пустить по ветру?![2] По прихоти инспекторов военного департамента?!
— Зовите ко мне Дорохова! Бегом! — приказал генерал денщикам.
Коста. Грозная-Владикавказ, конец сентября 1839 года.
Двигались на Назрань напрямик, вдоль Сунжи, через многочисленные селения надтеречных чеченцев и карабулаков. Река значительно измельчала.
— Богато живут надтеречные, — заметил я. — Кто бы мог подумать, что чеченцы превратились в землепашцев.
Милютин блеснул знаниями:
— Много лет назад верным нам офицерам-туземцам[3] выделили землю с условием принимать горцев, желающих мирной жизни. Вменили им в обязанность защищать Терек от набегов. Люди все идут и идут. Уже земли не хватает.
— За Сунжей в лесах аулы тоже не бедствуют. На древесине процветают. Плоты отправляют со строевым лесом к Каспию. Все виноградники вдоль Терека обустроены с помощью местного леса — и подпорки для лозы, и материал для бочек, — добавил офицер-конвоец.
— Выходит, можем с горцами жить в мире? Взаимовыгодная торговля куда лучше войны.
Все согласно кивнули. Но по сторонам поглядывали. Набеговую систему горных чеченцев никто не отменял.
Милютин в силу молодости был оптимистом. Рассчитывал за сутки добраться до Назрани. Был бы он один, может, и добрался бы. Но с ребенком на руках? Пришлось ночевать в промежуточном пункте, у казацкого старшины. Его добрейшая жена расчувствовалась при виде уставшей Суммен-Вероники. Взяла на себя все хлопоты. Даже вымыла девочку и уложила спать в своей комнате.
Нам то было на руку. Платоша был совсем плох. Укачало с непривычки. Да и у меня руки разболелись.
— Отдыхайте, гости дорогие! — суетился вокруг нас хлебосольный хозяин.
Он не знал, как нам угодить. Для меня была вновь местная традиция привечать всех проезжавших по Линии путников. Кормить их, обихаживать их лошадей. Делиться новостями. И расспрашивать. Ахульго был у всех на устах. Приказы о подвигах и награждении героев зачитывались в войсках по всей России, даже в военных училищах.
Послушав наши рассказы, старшина загрустил.
— Горцев приструнили — оно так. А вот этак — дело плохо. Голову-то не срубили. А ну как Шамиль Иванович снова Чечню взбаламутит?
Его беспокойство передалось и нам. Утром мы недосчитались половины конвоя и серьезно напряглись. Чем ближе продвигались к Назрани, тем меньше оставалось наших азиатцев. Исчезали, как привидения. В глубоких сумерках, на подъезде к Назрани, обнаружили, что от всего конвоя осталось всего четверо карабулаков и два офицера. Да и те, смущаясь, просили их отпустить.
— Ингушы не поддерживают ни чечен, ни лезгин, зараженных мюридизмом, — уверяли они. — Когда Кази-мулла тут баловал и получил отлуп, местные бросились за ним вдогонку и славно изрубили разбойников.
Что поделать? Отпустили, думая, что нам осталось ехать всего ничего. Сильно мы просчитались. К воротам крепости добрались глубокой ночью, встревоженные до крайности. Из меня боевая единица никакая (револьверы-то — тю-тю), бедный трясущейся Платон, как и денщик Милютина — еще того меньше. У Милютина на руках ребенок.