Рейс продолжается
Шрифт:
Мы неслышно расходимся по своим местам и ждем сигнала командира.
И вот звучит этот негромкий сигнал, и мы начинаем атаку…
Не проходит и нескольких секунд — мы в самолете.
Но здесь я позволю себе маленькое отступление.
Как мы в самолете оказались?
Я надеюсь, что читатель не обидится на меня, и поймет правильно. У нас тоже есть свои военные тайны, тоже есть вещи, не подлежащие разглашению.
Борьба с «воздушными пиратами» трудна и очень опасна. От точности и слаженности наших действий, от совершенства используемых нами оружия и технических средств и умения ими пользоваться, от правильности разработки операции и
Так уж извини меня, читатель, если я не буду здесь описывать эти средства. Не сомневаюсь, ты поймешь меня и поддержишь.
Скажу лишь одно — полиции всего мира разрабатывают различные новинки для борьбы с «воздушными пиратами». Ну хоть те же «шоковые гранаты».
Думаю, что средства, которыми располагает наша милиция, наиболее эффективны. Я даже позволю себе утверждать большее — они неотразимы.
Уж поверьте мне на слово.
Поэтому я пропущу рассказ о тех немногих секундах, которые нам потребовались, чтобы проникнуть в самолет, и скажу только, что мы оказались внутри.
Глава IX. НЕ ЛЮДИ, А ЧЕРТИ!
Я, Джон Леруа, бывший агент отдела по борьбе с воздушными террористами, ныне сотрудник отдела по борьбе с контрабандой наркотиками, красавец, атлет, любимец женщин, я многое повидал в жизни.
Я бывал в разных интересных странах и городах. А какие у меня были романы!
И какая есть квартирка, и какой должен быть загородный домик, и какие машины!
И все это я бы отдал, согласился превратиться в того дряхлого америкашку с бельмом, сухой рукой и хромого, что сидит в последнем ряду, лишь бы не пережить того, что я пережил в эту ночь.
Не понимаю, как меня не хватил удар, инсульт, инфаркт, паралич, что там еще бывает… Я даже не представлял, что один человек может испытать столько страха, отчаяния, волнений и остаться в живых. Надо сходить в медицинский институт и продать им мое сердце после смерти. Пусть заспиртуют и выставят в каком-нибудь музее — самое крепкое сердце за всю историю человечества!
Вы знаете, у нас в отделе работал один парень. Он был шизофреником. Не удивляйтесь — у нас в полиции много шизофреников. Они потому туда и идут. Или такими становятся. Ну, какой нормальный человек пойдет работать в полицию, если приходится переживать то, что я пережил в эту ночь?
Я, конечно, тоже рано или поздно стану психопатом.
Есть такая научная теория, что все преступники — люди психически не совсем полноценные, во всяком случае с отклонениями от нормы. Не знаю — те, кого я встречал, очень даже нормальные и прекрасно знают, чего хотят. А вот полицейских у нас с приветом — встречал очень часто.
К чему это я? Ах да, тот парень из нашего отдела. Сначала никто ничего не замечал. А потом он стал очень мрачным, молчаливым, словно застывшим. Как-то, когда мы шли по улице, показал мне на высоченный дом и совершенно спокойно заметил: «Вон с той крыши я брошусь». Другой раз приоткрыл чемоданчик, который нес в руке (а там ничего нет, кроме веревки) и шепчет: «Это я чтобы повеситься, все время не выберу».
В конце концов он-таки застрелился.
Но что я хочу сказать. Однажды я спросил у него:
— Ну,
— Очень плохо, ты не понимаешь, — говорит.
— Ну, чем плохо, — допытываюсь, — что ты чувствуешь?
— Представь, — отвечает, — что ты стоишь на высоченной скале над пропастью. И кто-то неожиданно толкает тебя в спину, и ты начинаешь, именно начинаешь падать в эту пропасть. Понимаешь, что не за что удержаться, всякая надежда потеряна, внизу тебя ждет ужасная смерть. Потом, когда человек летит вниз, он, наверное, уже теряет ощущение реальности, а, может, и рассудок. Но вот этот первый момент — самый ужасный, невыносимый. Он длится секунду, может, две. Так вот у меня это ощущение — двадцать четыре часа в сутки. Понял? Ем, работаю, хожу, лежу ночью без сна — и все время это кошмарное чувство. Можно так жить, скажи? Нет, лучше самому в эту пропасть прыгнуть…
Вот тогда-то он и показал мне крышу высокого дома.
Я его уговаривал, советовал. Ничего не помогло, пустил себе пулю в лоб.
А, наверное, мог что-нибудь сделать. Я помню с другим нашим полицейским агентом был случай. Он тоже свихнулся — ему казалось, что все кругом убийцы и все норовят его подстрелить. И чтоб спастись, остается одно — всех их перестрелять, всех убийц. А так как убийцами он считал всех, то, значит, следовало убить поголовно все человечество. Начал он с того, что забрался на крышу двенадцатиэтажного дома и оттуда из винтовки с оптическим прицелом (он был снайпером) стал методично убивать прохожих. Всех подряд. Пока его обнаружили и добрались до него, он успел убить двенадцать человек, в том числе двух школьниц и одного священника.
Его, разумеется, обследовали, а потом поместили в психиатрическую больницу. Он и сейчас там. (Не ручаюсь, что когда-нибудь его оттуда выпустят.) Но ведь жив остался, не умер, не покончил с собой. Выдержал, молодчага!
К чему это я? Ах, да. Так вот, теперь я понимаю, что чувствовал тот парень, которому казалось, что он летит в пропасть. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю. Понимаю, что значит умирать целую ночь подряд. Все время испытываешь невыразимый ужас, чудовищный ужас падения в бездну, неотвратимой гибели.
Но расскажу все по порядку.
Значит, летим. Летим и беседуем с моим соседом — парикмахером. Он восторженно повествует мне о прическах — оказывается, это целое искусство, особенно дамские. Их миллион сортов. И, например, сделать прическу «Улитка в скорлупе» блондинке — это то же, что мужчине ходить в юбке (если он не шотландец). Это скандал, это вопиющая безграмотность! Не меньше, чем сделать прическу «Пизанская башня» брюнетке или «Ниагарский водопад» — рыжеволосой.
Это он внешне кажется сухим, волевым, энергичным. А в действительности — какой-то восторженный идиот, который, кроме причесок, ни о чем говорить не может, а о них говорит так, словно описывает любимую женщину.
Я слушаю вполуха, а сам посматриваю за моей четверкой. Мне все больше и больше не нравится их поведение. Чего это они ходят-бродят по самолету, присматриваются к пассажирам, особенно к детям, высматривают, примериваются.
Словно хотят выпрыгнуть на ходу.
Уж не намерены ли они, как только мы приземлимся, открыть аварийные трапы и, выбросив желоба, съехать по ним и скрыться в суматохе аэродрома? Надо надеяться, что наши коллеги предусмотрели такую возможность и соответствующим образом расставили своих людей.