Резервная копия воспоминаний

Сысоев Макс

***

Оставалось последнее убежище: дача. Патрик совсем измотался, думал я. Эти переезды, скандалы, поиски работы, снова скандалы, холод, голод, – от этого и взрослый свихнуться может. Пусть поживёт на даче, отдохнёт, разберётся в мыслях. А потом, с новыми силами – покорять нашу гору.

Чудовищная ошибка. Три дня промедления – оставленные на столе рисунки – незакрытая дверь – неудавшаяся

попытка дозвониться – ночь на улице – и теперь дача.

Можно подумать, я страдал. – Нет. Я находился в раю. Эти несколько дней, начиная со смерти Ельцина, были самым лучшим отрезком моей жизни. И если и накатывала временами злость, то не потому, что было плохо, а потому лишь, что я чувствовал, как жизненные невзгоды причиняют боль Патрику, чью туфельку я любил.

«Такая жизнь, как твоя, – писал он в повести «9 этажей», – штука очень хрупкая, но и очень ценная. Такой человек – как сверхточный вычислительный механизм. Этот механизм может производить миллионы действий в секунду, но достаточно уронить его со стола – и он станет бесполезной горкой мусора. Ты должен понимать. Для лучшей сохранности вычислительные машины упаковывают в специальную защиту, а такие, как ты, содержатся в специальных учреждениях – университетах, частных заинтересованных конторах и, понятное дело, психушках». Это описание подходит к самому Патрику более чем к кому-либо другому.

Мы приехали на дачу, в огромный пустой дом. Убежали от проблем. Несколько дней жили там, проедали деньги, грелись у неправильно спроектированной печки (которая ни черта не грела), спали на разваленном диване под грудой тряпья, слушали рок на старинной ламповой радиоле и не знали, чем себя развлечь.

Два раза к нам приезжал мой товарищ Иван. Он, как и я, был крайне впечатлён творчеством Патрика и нимало удивился, узнав, кто тот на самом деле. Мы гуляли втроём по пустым весною дачным окрестностям, ходили к озеру, только-только освободившемуся ото льда, пели песни «Сектора Газа». Мы с Патриком сфотографировались с серпом и молотом в руках, как рабочий и колхозница. Мы нашли в кладовке старинный чугунный утюг и возносили ему молитвы, превратив его в алтарь великого бога Шизы. Наша новая религия должна была избавить человечество от страданий.

Но самое замечательное, чем мы занимались, это сбор на железной дороге кусков каменного угля, выпавших из товарных поездов. В дачном доме стоял собачий холод,

топить печь было нечем, и мы жили собирательством. С тех пор я всегда, когда вижу на железной дороге кусок каменного угля, подмигиваю ему и говорю что-нибудь вроде: «Ух ты, кто это у нас тут лежит? Такой большой и такой чёрный! Отстал от своих, да? Ну, не печалься, всё не просто так». Очень я каменный уголь люблю.

Мать стала нас преследовать. Она приезжала два или три раза и скреблась под дверью. Я тогда совершил ещё одну ошибку: впустил её в дом. Меня ещё не покинула надежда как-то помирить их с Патриком. Мать стала рассказывать, что меня используют, что Патрик – агент ФСБ, что на самом деле ему не 17 лет, а 21. «Представь себе на секунду, что я права», – любила говорить она, объясняя методы работы ФСБ. Сказала она так и в тот раз. А я был очень внушаем (в школе учили прислушиваться к словам родителей). Да и не только в том была причина. Я ведь верил в мать. Она всегда мне помогала, насколько могла. Она была хорошим человеком. И Патрик был человеком хорошим. Оттого в голове не укладывалось, как это так: два хороших, умных человека не могут найти друг с другом общий язык. Мне казалось, что тут какое-то недоразумение, что стоит сделать шаг матери навстречу, и компромисс будет найден.

Мать попросила Патрика показать паспорт, дабы все убедились, что ему не 21 год. Я дал согласие, и Патрику пришлось предъявить свой документ. Понятное дело, лет ему было именно 17, однако мать интересовало вовсе не это. Быстренько пролистав паспорт, она была такова.

Вообще же несколько дней на даче нас морально разложили. Ни Патрик, ни я ничуточки не отдохнули – лишь терзались сомнениями. Мы, конечно, старались отдохнуть. Я, к примеру, даже купил в посёлке пачку тетрадей и десяток ручек, чтобы мы могли заниматься писательством. Ну не дурак ли? Впрочем, Патрик и вправду писал какие-то заметки о Москве, о своём бегстве. Он не показывал уныния, хотя я и знал, как ему тяжело.

Долгими вечерами мы сидели в темноте перед горящей печкой, тщетно пытаясь согреть огромный пустой дом. Патрику это очень нравилось. А я мечтал о временах, когда и от дома, и от всего мира останутся один развалины, и мы разведём на этих развалинах костёр. Пусть всё рухнет – зато мы будем победителями, а не жалкими беглецами в четырёх стенах.

Конец ознакомительного фрагмента.