Режиссёр смерти: Последний дебют

Кипари Сан

Хмурый Стюарт Уик проскользнул взором по лицам, голосовавшим против него, и вздохнул:

– Какие у вас аргументы против меня?

– Во-пег’вых, пг’отив тебя совег’шенно нет улик; во-втог’ых, ты специально мог заделаться следователем, чтобы покг’ывать себя; в-тг’етьих, ты идеально подходишь под те паг’аметг’ы, котог’ые ты сам же и назвал при убийстве господина Вог’ожейкина.

После этих аргументов руки подняли так же Пётр и Лев.

– Desole, mon ami (фр.: Прости, друг мой), но аргументы действительно идут против тебя. Тем более ты голосуешь за Еву; ты мог сознательно оставлять улики против неё, чтобы мы думали о ней.

Уик помолчал.

– И что вы собираетесь делать со мной? – спросил

он после паузы.

– Может связать его, как меня? – предложил Борис. – Тогда он никого не убьёт! И я отомщу заодно за то, что меня бессовестно связали!

– А это идея...

– Да, может-может!

– Так мы обезопасим себя!

Стюарт покорно протянул свои запястья удивившемуся Максиму и сказал:

– Вяжите, если хотите. Я знаю, что я не виноват.

– А хитрый план у него! Видите, заставляет вас усомниться в своём выборе! – указал на него пальцем Борис и засмеялся. – Но вы не поддавайтесь на его провокации! Вяжем его!

– Да, мы так подстрахуемся, – сказала Марьям. – И будет сторожевой, и самого подозрительного обезоружим! Двух зайцев пристрелим!

– Тогда пег’ед сном мы свяжем тебе и г’уки, и ноги, а утг’ом посмотг’им, что будет, – договорился с пугающе хладнокровным скрипачом Максим и пожал ему руку.

Илона Штуарно, Табиб Такута и Сэмюель Лонеро, единственные, кто не голосовал против него, встревоженно переглянулись.

Примерно к обеду Добродей Затейников постучал по микрофону, заставив всех поморщиться и прикрыть уши, и с шумной ухмылкой сказал:

– Ну что, дор-рогие коллеги, я думаю вы понимаете, зачем я вновь явился к вам, как Бог нисходит до простых людишек. Вы ведь поняли, да? Время узнать нашего убитого получше! – он радостно прихлопнул в ладоши. – Ну что, Борис, раз уж ты жив, даю тебе право голоса!

– Чё? – нахмурился Феодов.

– Приглашаю тебя в комнату Гюля, где лежит конверт. Принеси его сюда, распакуй и зачитай вслух!

Солист слегка побледнел и, стараясь казаться хладнокровным, отправился на второй этаж. Вернувшись, он разломил сургуч, достал мятый лист бумаги, пригладил его и, прокашлявшись, начал чтение:

Братец мой милый, коварный мой братец,

Скучать ли ты будешь по мне?

Когда наступит мой конец, что уготовано судьбе

Будешь ли ты рядом со мною на дне?..

«Мой брат всегда был наивен и глуп, подобно ребёнку. Нет, он был даже хуже ребёнка; даже дети не так по-доброму слепы, как этот юродивый идиот.

Имя мне Эдик Ворожейкин, я младший брат Гюля Ворожейкина и хочу поведать о нашей нелёгкой судьбе. Мы с братом родились в бедности среди обглоданных и заплесневевших стен; мать умерла, когда рожала меня, отец же был страшным алкоголиком и постоянно срывался на нас: то бил, то обзывал, то орал, как резаный, срывая горло. Как вспомню эти заваленные мусором и осколками стекла полы, обблёванные стены, треснутый потолок, то сразу подступает к горлу тошнота. Мы жили в захудалой однушке, и мы с братом всегда мечтали вырасти, заработать денег и приобрести большу-ую квартиру, где у нас с ним будет по личной комнате. Мы были наивными дураками, это понятное дело, но мы мечтали и эти мечты нас сплотили. До определённого времени, конечно же.

Брат мой всегда был особенным человеком, не таким, как все: он имел талант сделать из любой вещи хорошее стихотворение или рассказ, имел предрасположенность к музыке и рисованию, был добрым и отзывчивым человеком, всегда помогал людям, бездомным животным и учился на отлично, – он был в моих глазах тем, на кого стоит равняться, был идеалом человека.

А я что? А я был бесталанен и бестолков, как мне всегда говорили учителя; они всегда сравнивали меня с Гюлем и это с возрастом начинало меня раздражать. Не

проходило ни дня, когда я не кусал локти при виде успехов Гюля, когда слышал похвалу в его адрес и наблюдал за ним во время работы, смотрел на его сосредоточенное хмурое лицо. Я завидовал его силе, завидовал его талантам и жизни, я хотел быть им, а не собой. Как бы я ни старался, как бы ни пытался доказать всем, что я достоин большего, что мной тоже можно гордиться и можно меня любить, меня всегда затенял Гюль. Я пытался писать, но меня не приняли; я пытался рисовать, но меня презирали за кривизну рук; я пытался музицировать, но мне говорили, что мне на ухо наступил медведь. Я пытался делать всё то же самое, что и Гюль, но у меня никогда не получалось.

Гюль был слишком добр для этого мира, оттого его любили и восхваляли, как Бога. Обычно добрым людям трудно выживать, но Гюль смог даже это. А я даже жить нормально не мог.

Шли годы: мы росли, как и росла моя ненависть к Гюлю. Конечно, я никогда не показывал ему своих истинных чувств и притворялся, что люблю его, как брата, н я его ненавидел. В двадцать лет, когда умер отец, наши пути разошлись: он заработал денег и переехал в Даменсток покорять столицу, а я остался в Ренегурбсе в нашей затхлой квартиронке. Гюль предлагал мне поехать вместе с ним, но я не мог выносить даже его лица, потому отказался и предпочёл гнить в одиночестве. Чтобы жить хотя бы в небольшом достатке, я устроила на ненавистную мне работу и пахал, как лошадь, пока Гюль зарабатывал большие суммы всего за пару строк, уверенно шёл по карьерной лестнице вперёд и был окружён самыми красивыми, сексуальными дамами. Я рвал газеты, когда видел там его имя, я жёг его сборники стихотворений и рассказов, я его не-на-ви-дел!

И вот, мне уже пятьдесят, а моя ненависть к брату никуда не исчезла, наоборот она возросла до невероятных размеров и поглотила меня полностью. Мне хотелось денег, мне хотелось славы, мне хотелось быть Гюлем, а не Эдиком! И я понимал, как исполнить хотя бы одну свою мечту, а именно заработать денег и окончательно переехать в столицу: стать наследником брата и избавиться от него каким-нибудь образом. Через обходные пути я узнал, что Затейников собирается провести кровавый проект и решил предложить в кандидатуру участника Гюля, на что тот охотно согласился. И вот, теперь его нет в живых. Счастлив ли я? Да, счастлив, неимоверно счастлив! Гори в аду, брат мой, гори, как горели твои рукописи у меня в тазу!»

Борис завершил чтение; глаза его горели яростным пламенем, рот искривился. Сжав мятый лист, он не сдержался и в бешенстве разорвал его в мелкие клочья, что листочками опали на пол.

– Тварь! Это ты гори в аду, Эдик! – кричал он в бешенстве. – А мне Эдик никогда не нравился, так вот почему! Он гнилой человек, он отвратительный человек! Как же он меня злит! Бедный Гюль! Кому он верил. Кому он только доверял?!

Все сидели, погрузившись в панихидное молчание, которое вскоре разбил Затейников:

– Кстати, подумайте над тем, что вас так же могли продать мне ваши близкие друзья или родственники! Те, кого вы считали своей кровинушкой, могли запросто предать вас за деньги мне! – он страшно захохотал и отключился.

***

Незаметно прокрался вечер. Прошёл ужин.

Насытившись, все принялись за уборку стола в обсуждении предстоящей ночи: все выбирали, кого поставят на шухер в этот раз.

– Пс-с! Глупый блондинчик, нам надо поговорить! Только секретно, чтобы нас никто не слышал! – шёпотом позвала Сэмюеля Илона, схватила его за локоть и, незаметно прошмыгнув в фойе, повела в курильню четвёртого этажа. Композитор с лёгким удивлением последовал за ней, не задавания никаких вопросов и про себя гадая, о чём хотела с ним поговорить фотограф.