Ричард Длинные Руки – лорд-протектор
Шрифт:
Ккрепости я подъехал гордо и красиво: на огромном черном коне, рядом бежит верный Адский Пес, за моими плечами трепещется на ветру плащ с огромным крестом христианского рыцаря. На Зайчика нельзя смотреть без восторга, да и сам я прямой и величавый, это уже умею, а в руках женщина, из-за которой столько волнений, шума, сражений и схваток.
Народ высыпал навстречу, Лоралею приветствовали так восторженно, что она вынужденно улыбалась, совершенно не обращая внимания, что на ней нет ничего, кроме плаща графа Арлинга, который не может
Я, насидевшись в седле, надо ж, чтоб видели лорда издали, и наулыбавшись величаво и милостиво, соскочил наконец на землю и протянул руки к Лоралее.
Она попыталась спрыгнуть сама, плащ распахнулся, открывая обнаженное тело, но я перехватил так умело, что получилось, будто она сама бросилась мне в объятия. Народ восторженно закричал, в воздух полетели шапки. Я снова милостиво улыбался и помахивал рукой.
Лоралея сердито подвигала лопатками, протестуя против моей длани, я убрал, делая вид, что мне страсть нужно поднять обе руки и приветствовать мой народ, которому я отец и покровитель.
Привлеченный криками, из алхимичной выбежал один из священников, всмотрелся, тут же юркнул обратно, а через минуту вышел отец Дитрих, в темной сутане, с книгой в руках, с переплета которой бережно смахивал крошки золотой краски.
– Сколько же в тебе силы, сын мой, – проговорил он и заботливо перекрестил меня, затем Лоралею. В его суховатом голосе мне почудилось осуждение, но отец Дитрих уже улыбнулся, спросил: – Все удачно?
– Лучше не бывает, – заверил я.
– А как там?
Я правильно понял вопрос, кивнул.
– Тоже… хорошо. Граф Арлинг жив и цел. Думаю, больше не сунется. В этот раз я просто взял свою женщину обратно, но в другой раз могу и пройти там с огнем и мечом.
Лоралея холодно молчала, в ее взгляде я увидел омерзение, затем с облегчением увидел, что смотрит мимо меня на двигающуюся в нашу сторону группу людей во главе с Ульфиллой. Он орал, брызгал слюной, воздевал руки, но люди слушают его жадно и с блестящими от восторга глазами.
Я услышал громовые раскаты его пронзительного голоса, именно раскаты, только он своему визжащему голосу может придать звуки обрекающего грома:
– …Иуда?.. Это… это святотатство!.. Он хуже, чем предатель!..
Кто-то из его группы жалко проблеял:
– Но ведь Иуда искупил свое предательство…
Отец Ульфилла заорал так, что из пасти выбрызнуло целое ведро слюней:
– Кто? Кто мог сказать такую глупость?
Несчастный плотник быстро указал на отца Дитриха. Отец Ульфилла повернулся в нашу сторону, лицо разъяренное, волосы растрепались, как у древнего пророка в час Суда, вперил в Великого Инквизитора указательный палец с грязным обгрызенным ногтем.
– Вот такие своей мягкой
Сэр Растер спросил обалдело:
– Отец Ульфилла… Но где же мягкость? А что, Иуду надо было вынуть из петли и сжечь на медленном огне? Или отрубать каждый день по пальцу, а потом руки и ноги?
Я видел, с каким ожиданием все смотрят на отца Ульфиллу, он уже успел проявить себя, как очень оригинальный скандалист, а народ любит необычное.
– Иуда, – прокричал Ульфилла так пронзительно, что у меня зазвенело в ушах, – не искупил свой грех, а только увеличил!.. Он удавился на осине, а только Господь Бог, давший нам все жизни, умеет право их отнимать!.. Самоубийство – грех. А еще Иуда тем самым плюнул в сторону Господа и Его великого милосердия, ибо не оставил себе места для спасительного покаяния!.. Всем говорю, покайтесь!.. Господь милостив. Его милость видна уже в том, что не истребил всех вас, как я бы сделал… ибо никто из вас не вынесет справедливого Божьего суда… и потому Иуда вдвойне, нет, втройне виновен!
Отец Дитрих вздохнул, я видел, что он смущенно уронил взгляд. Горячая волна сочувствия прошла по моему телу. Ульфилла, конечно, прав, потому что не обременяет себя никакими земными заботами, может позволить себе жить высокими истинами, а отец Дитрих давно занят повседневной жизнью – устройством церквей, сложной иерархией служб, потому допустил крохотную промашку, опустившись на уровень суждений простого бесхитростного христианина.
Впрочем, мелькнула злорадная мысль, Ульфилла тоже занят сейчас строительством и хозяйствованием. И его страстный ораторский дар подутихнет…
А Ульфилла взглянул на Лоралею с откровенным недружелюбием.
– Сосуд порока, – провозгласил он с гневным обвинением, – вижу-вижу, как завлекаешь в свои сети сладким телом даже самых стойких и преданных делу Господа!.. Что ж, Господь послал тебя в этот мир не для радости, а искушения. Но Он знает, что делает!
Сэр Растер сказал с ехидцей:
– Святой отец, не попадитесь сами в ее сети!
Отец Ульфилла ответил со сдерживаемой яростью, что если вырвется, то испепелит весь мир:
– Всякий человек, начиная свой день, ставит в заложники свою душу! А к концу дня либо освобождает ее, либо обрекает на погибель. Зная эту истину, как я поступлю?
Растер смешался.
– Ну… вообще-то… А нельзя ли и рыбку съесть, и сковородку не мыть?
– Все можно, – ответил Ульфилла раздраженно. – Человек все может! И гордится этим. Но душу теряет. И сам не замечает, когда и где потерял.
Он шагнул мимо, стегнув и по мне страстно-негодующим взглядом. Сэр Растер, ничуть не обескураженный, сказал доброжелательно: