Ричард Львиное Сердце
Шрифт:
Это до того перепугало Жанну, что потом, сидя в трапезной монастыря, где они остановились ночевать, она не могла подавить слез, которые мешали ей видеть, что она кладет в рот: до того её душила грусть. Она изнемогала от усердной мольбы. Аббат Мил'o говорит, что по ночам слышно было, как она, рыдая, заклинала Ричарда и Богом, и Христом на кресте, и Марией у креста не обращать любовь в смертоносный нож. Но всё напрасно. Он только ласкал, успокаивал её, удваивал почести и заставлял отдаваться ему. И чем больше отчаивалась она, тем более возрастала его уверенность, что он воздает ей должное.
Весьма обдуманно и с беспримерной щедростью озаботился он устроить ей целый штат и хозяйство как только очутился дома. В числе её почетных дам были если не королевны, то, по крайней мере, дочери графов, виконтов и кастелланов. Таковы: мадам Сэлла де Вантадорн, мадам Элиса де Монфор, мадам Тибор, мадам Мэнт, мадам Беатриса — все совершенно такие же высокородные, как она сама, а две из них даже бесспорно более красивые. Мадам Сэлла и мадам Элиса были самые очаровательные женщины во всей Аквитании: у Сэллы лицо, как полымем, рделось румянцем, у Элисы оно было ясно и холодно, как вешние воды на вершинах скал. Ричард приставил к Жанне особого канцлера её личной печати, особого дворецкого для её личного хозяйства, особого епископа в качестве духовника. Виконт де Вантадорн был её почетным телохранителем, а Бертран де Борн (как скоро узнаете, натворивший помаленьку много зла на юге) — тот самый Бертран де Борн, поверите ли! — получил прощенье и был пожалован в её трубадуры.
Бертран явился туда на Двор Любви [85] в Замок Амура, который Ричард устроил в садах за окраиной города Пуатье. Тут-то он получил прощение за свое великое искусство в пении.
Перед этим замком на белом шелковом помосте восседала Жанна в красном платье; на золотистых волосах её лежал толстый серебряный обруч с листьями и шипами, которые изображали графскую корону. Ричард приказал трубить в серебряные трубы; и его глашатай, поочередно обращаясь на
85
Cour d'amour— двор или судилище любви, «cour» имел и то и другое значение в те времена. Под этим именем долго подразумевались особые судилища, якобы существовавшие в различных городах Прованса, в расцвете поэзии трубадуров. Они, как говорили, состояли исключительно из дам, и суду их подлежали все проступки против правил рыцарской любви и рыцарского обхождения с дамами. История литературы выяснила, что таких судилищ любви как учреждения никогда не существовало. Из стихотворений самих трубадуров мы узнаем только, что при дворах королей и знатных лиц и даже вообще в рыцарских замках общество рыцарей и дам любило развлекаться поэтическими состязаниями или спорами, на которых разбирались разного рода вопросы, причем темы главным образом были любовные. Такие в большинстве случаев придворные кружки, посвящавшие свое время забавам и поэзии, в шутку носили иногда название суда cort. Подобные литературные кружки собирались потом и на севере Франции и во Фландрии; они даже являлись там зародышем настоящих литературных обществ. Вот этот-то обычай состязаний или споров на любовные темы и мог подать повод к возникновению басни о каких-то судилищах любви. Басня эта, по-видимому, находила себе подтверждение ещё в некоторых других обстоятельствах: так в средневековой аллегорической литературе Амур нередко изображался царем любви, и на него переносилась вся современная царская обстановка: он держит двор и творит суд над преступниками против правил рыцарской любви. Бывали случаи, когда даже разыгрывались аллегорические пьесы, изображавшие суд любви. Наконец, известно, что в XIII–XV веках выходили как бы целые кодексы, или сборники, положений и правил любви.
Сам же Ричард, роскошно разодетый в блио [86] из белого бархата с золотой оторочкой, с пурпуровой мантией на одно плечо, вел тенцон с главными трубадурами Лангедока. Он воспевал Жанну как «прелестнейшую даму в мире, не сравнимую ни с кем со времен мадам Дидоны Карфагенской и мадам Клеопатры, императрицы Вавилонской». Некоторые из присутствующих подумали при этом, что сравнения выбраны не особенно удачно.
С ним состязались величайшие менестрели [87] и поэты: певцом Сэллы был Гильом де Кабестен, Элисы — Жиро Борнейль, дофин Овернский воспевал мадам Тайборс, а Пейр Видал — мадам Мэнт. Под конец явилась боковыми ходами эта косматая рыжая лиса, которую никто не в состоянии был пристыдить, — Бертран де Борн, сам собственной особой. Он взглядом просил разрешения Ричарда и, надув щеки, чтобы придать себе более уверенный вид, начал воспевать Жанну в таких выражениях, что вызвал у графа Пуату слезы на глазах. Бертран дал ей прозвище, под которым она потом прославилась по всему Пуату и дальше на юг — Бельведер (Прелестный вид).
86
Блио— блуза, как назывался тогда кафтан у мужчин и верхнее платье у женщин рыцарского круга.
87
Трубадуры и менестрели. На юге Франции, в Провансе во времена крестовых походов и, вероятно, в значительной степени под влиянием арабов развился особый род литературы, полностью отразивший дух своего времени. В то время личность человеческая развивалась здесь свободнее, полнее и вообще своеобразнее, чем в Северной Франции, а потому и в созданной этими условиями литературе выступают на первый план вопросы личного чувства, личных настроений, они приводят к первому расцвету лирики, в форме небольшого лирического рассказа о том или другом душевном настроении. Носителями этой поэзии были трубадуры — поэты-певцы, принадлежавшие в большинстве случаев к мелкому дворянству, хотя между ними и встречались люди знатные — графы и даже короли. Некоторые из трубадуров, менее знатные и богатые, предавшись окончательно своему искусству, делали из него ремесло и превращались в придворных поэтов и даже просто в странствующих певцов, существовавших платой за свое пение; этим они до известной степени сближались со старым и весьма распространенным классом жонглеров — певцов, рассказчиков и музыкантов. Однако между трубадуром и жонглером всегда сохранялось существенное различие, как по отношению к их репертуару, так и по отношению к их положению в обществе. Жонглер-певец и рассказчик, а иногда и поэт, имя которого, однако же, терялось во мраке неизвестности, он всегда соединял с этим званием ремесло музыканта, игравшего на различных инструментах, и даже часто являлся потешником низшего разбора — канатным плясуном, акробатом и даже шутом. Как таковые, жонглеры были самым бесправным и презираемым классом общества и подвергались гонению со стороны церкви. Ко времени появления трубадуров жонглеры в Провансе были уже исключительно музыканты и, живя при дворах богатых и знатных людей, образовали даже целые оркестры.
Трубадуры —большею частью рыцари и никогда не опускались в обществе до положения жонглера: они всюду пользовались уважением и почетом. Песни свои трубадуры всегда исполняли под аккомпанемент какого-нибудь музыкального инструмента. В области музыки они были учениками жонглеров и никогда не могли сравняться с ними в этом искусстве. Бывали случаи, что трубадуры, сами не владея никаким инструментом, держали у себя на службе жонглеров. Итак, провансальские трубадуры были прежде всего поэты-лирики, певцы личного чувства; они были окружены почетом и уважением; и до нас дошли не только их имена, но в большинстве случаев их биографии. В начале XIII века альбигойскими войнами был нанесен смертельный удар поэзии трубадуров в Провансе, но зато отсюда она распространилась на север Франции и в Англию, а также и по всем другим странам: всюду воцарилась мода на трубадуров, на провансальский язык и провансальские песни. Поэзия трубадуров — по преимуществу любовная, посвященная изображению этого чувства в самых разнообразных его степенях и проявлениях. Эти лирические произведения получили общее название канцоны, или песни. Начиналась она обыкновенно с описания природы: зеленеющих лугов и тенистых деревьев, аромата цветов, блеска и сияния солнца, пения птиц; картины природы служили тут сравнениями и образами для выражения личного чувства. Здесь всюду чувствуется связь с песней народной, классическое же влияние отсутствует. Впрочем, лирика трубадуров по мере своего развития всё более и более уходит в разработку формы стиха и речи и удаляется от действительной жизни, замыкаясь в круге общих описаний и рассуждений, общих восхвалений и жалоб.
В зависимости от выработки и закрепления новых поэтических форм и канцона начинает подразделяться на несколько второстепенных видов, из которых каждый получает свое особое название. Несколько более жизненную подкладку, а вместе с тем и большую поэтичность и естественность находим мы в тех видах канцоны, которые стоят всего ближе к народной песне. Примером могут служить так называемые зори (в провансальской лирике — albas) и сумерки (serenas) — то есть песни, поющиеся на заре и в ожидании вечера. Первой поет женщина: она выражает свою досаду на стража, возвещающего с высоты своей сторожевой башни наступление утра и вместе с тем минуты разлуки с милым. В более ранних песнях, более близких к народным и стоящим дальше от феодального строя, вместо стража зарю возвещает жаворонок, поющий в небе свою утреннюю песню. Вечерние песни поет мужчина; в них он выражает нетерпение в ожидании сумерек, а вместе с ними и минуты свидания с милой. Своими канцонами или любовными песнями особенно славились Бернар де Вентадур, Пейр Видаль и другие. Но канцоной, со всеми её подразделениями, не исчерпывалась поэзия трубадуров. Помимо сюжетов любовных, она затрагивала ещё вопросы религиозные и политические, не оставалась чужда и сатире. Стихотворения, написанные по тому или другому поводу, поддерживающие те или другие интересы, направленные против какой-либо партии или лица, одним словом, стихотворения «служебные», предназначенные для достижения какой-либо определенной цели, носили название сирвент. Политическими сирвентами особенно славился Бертран де Борн, религиозными и нравоучительными Пейр Кардексаль; сирвенты на крестовые походы писал Пейр Видаль. Кроме таких проникнутых личным чувством стихотворений, мы находим ещё в числе произведений трубадуров стихотворения чисто рассудочные, дидактические, отвечающие столь любимым в средние века состязаниям — «спорам» или «прениям» на различные отвлеченные темы. Такого рода стихотворения носили название тенцонов. Предметом подобных состязаний в большинстве случаев были вопросы из области опять-таки личного чувства — любви, ревности. Так, например, обсуждались вопросы о том, какие именно свойства нужны влюбленному для того, чтобы понравиться даме своего сердца; какими способами рыцарь может устранять своих соперников; кто достойнее любви; что такое в сущности любовь и так далее. Таким способом вырабатывалась как бы целая теория рыцарской любви, рыцарского поведения, рыцарского обхождения с дамами — одним словом, всего того, что принято понимать под непереводимым французским словом куртуаза, вся та утонченность чувств и обхождения, которая могла возникнуть лишь при выходе общества из сурового феодализма в более общежительную пору рыцарства. Эти игры и состязания, служа забавой для рыцарей и дам при дворах королей и в замках более богатых и знатных владетелей, создавали в то же время первые формы общежительности
Менестрель— придворный музыкант. Во Франции это — менетрие или менестрие; в Англии — минестрель; в Германии — шпильман. Менестрель в Северной Франции почти то же, что жонглер в Провансе: это — музыкант по ремеслу, находящийся часто на службе у придворного и ученого поэта-певца или трубадура. Он же — вообще странствующий певец и музыкант. Подобно жонглерам, менестрели соединяли со своим ремеслом музыканта и ремесло потешника низшего разбора — фокусника, канатного плясуна, акробата; хотя они иногда и возвышались до степени поэта, но, как потешники и скоморохи, подвергались гонению со стороны церкви. В Англию менестрели проникли вместе с норманнским завоеванием и заняли при дворе очень почетное положение: тут они были столь же ценимы и любимы, как трубадуры в Провансе, и, подобно им, являлись вместе рыцарями и поэтами-певцами.
Певец умолк. Ричард крепко сжал его в своих объятиях и, ещё держа его одной рукой за злодейскую шею, подвел прямо к помосту где сидела зардевшаяся Жанна.
— Будьте к нему благосклонны, мадам Бельведер! — молвил он. — Каково бы ни было его сердце, язык — золото.
Жанна нагнулась и подставила ему свою щечку, а Бертран чудесно поцеловал ту самую, которую всячески силился погубить. Затем, обернувшись, он снова огласил небеса своим резким голосом, воспевая красавицу, воспламенившую его своей милостью.
Как я уже сказал, за эти-то подвиги Бертран и был причислен к её домашнему штату. Он не скрывал своей любви к Жанне: он воспевал её и днем и ночью и приводил Ричарда в восторг до глубины его великодушной души. Впрочем, Жанна во всех вообще вызывала к себе благосклонность. Если она и не была так хороша собой, как мадам Сэлла, зато она была любезнее, приветливее её; если она не была так набожна, как мадам Элиса, зато была более женственна. Многие ошибочно считали её сердитой, судя по её надутым губкам и пристальному взгляду, этим людям не нравилась её молчаливость. Они думали, что она холодна, как лед: такова она и была во всём, кроме одного. Но их глаза могли бы им сказать, что она была для него, до чего пылко сливались их души воедино, когда они сходились, чтобы прильнуть друг к другу в поцелуях. Если Жанна была сладка, как любовница, то и в будущем она обещала быть графиней на редкость. Её суждение всегда было верно. Она была полна благородства, и это подтверждалось её степенностью. Она была неразговорчива и отлично владела собой.
Но теперь она была бледнее обыкновенного, а глаза её ярко горели. Дело в том, что она была вечно в лихорадочной тревоге, не имела покоя, считала себя несчастной, приговоренной. Она сгорала от любви и боялась быть любимой. В таком-то состоянии, видимо всё более и более страдая, прошла она весь предназначенный ей торжественный путь, приближавший её к Троицыну дню.
«В тот день, — говоря словами медоточивого аббата Мил'o, — когда дух Божий в виде огненных языков почил на глазах святых апостолов и дал разумение грамоты безграмотным и дар слова бессловесным, — в тот день граф Ричард сочетался браком с дамой Жанной, а затем собственными руками венчал её графским достоинством. С горькими слезами повиновалась она, когда её укладывали на графское ложе в замке Пуатье в тот же вечер после брачного пиршества. В один из последующих дней я был свидетелем, как её, опять-таки всю в слезах, венчали в Анжере шапочкой графов Анжуйских. Таким-то образом, желая ей и самому себе также воздать должное, граф Ричард сделал величайшее в мире зло!»
Ещё более пышные празднества совершались после венца. Я могу только восхищаться рассказом аббата Мил'o.
"После того Ричард устроил турнир, в котором он сам и всё общество замка билось со всеми, кто ни появлялся. Шесть дней длилось великое ломание копий. Верно вам говорю, ведь я сам всё это видел своими глазами. Не было там ни одного английского рыцаря, ни одного анжуйского, лишь несколько французов, да и то без соизволения короля Филиппа. Зато было много гасконцев, тулузцев и лимузенцев, некоторые прибыли из-за гор, из Наварры [88] , из Сант-Яго [89] и даже из Кастилии. Явился также граф Шампанский со своими друзьями. Король Санхо Наваррский был чрезвычайно любезен и привел в дар даме Жанне шесть белых жеребцов, уже объезженных. И никто не мог в ту пору догадаться, зачем и почему он это сделал, — никто, кроме Бертрана де Борна. О, нераскаянный грешник!
88
Наварра— теперь провинция в северо-западном углу Испании, с главным городом Пампелуной. В средние века это было королевство, которое захватило также часть Беарна и Гаскони. Его испанская половина называлась Верхнею Наваррой, французская, по сю сторону Пиренеев, — Нижнею Наваррой. В описываемое время королем был Санхо VII Его дочь Беранжера, или Беренгария, родилась в 1172 году, следовательно, ей было тогда лет 16. Двор их находился в Пампелуне. В 1512 году, когда Наварра была присоединена к Кастилии, ей были даны фуэры, то есть самоправление, но она утратила их в 19-м веке, так как служила пристанищем мятежных карлистов.
89
Сант-Ягобыл тогда столицей королевства Галиции у Бискайского залива и местопребыванием главы военного ордена св. Якова Меча. В нем сохранилось много древностей. Есть и мощи Сант-Яго (Якова), покровителя Испании, которые привлекали тогда столько богомольцев отовсюду, что город был назван Иерусалимом Запада. Славился также и его университет.
Графиню Жанну вместе с её дамами усадили на большой балкон из красных и белых роз; на ней самой был розовый шелковый наряд с венком из пурпурных цветов. Туда же явился в первый день сам граф Ричард в зеленом вооружении и в таком же кафтане с вышитым на нем голышем, на шлеме красовался желтый дрок. В тот день никто не мог выдержать поединка с ним, герцог Бургундский упал с лошади и сломал себе шейный позвонок.
На второй день молодой граф неожиданно бросился в самую свалку на копьях. Он был весь в красном, с пылающим солнцем на груди; ехал он на чистокровном испанском жеребце караковой масти и в алом чепраке. Вот когда нам пришлось всласть налюбоваться на рыцарей, как они верхом на своих горячих конях бьются каждый за свою любовь! На третий день с графом бился Педро де Вакейрас, рыцарь из Сант-Яго. Ричард был весь в серебряных латах, на своем белом коне, — белом, как святой Дух. Случайным ударом испанцу удалось повалить его на крестец. Вырвался общий громкий крик:
— Граф упал! Смотрите за своим замком, пуатуйцы! Жанна побледнела. Ей вспомнилось пророчество прокаженного: она знала, что де Вакейрас её любит. Но Ричард быстро оправился и вскричал:
— Давай опять, дон Педро!
Действительно, принесли свежие копья, и де Вакейрас упал на спину, а конь — на него. Ни Гектор, с яростными воплями преследующий Ахиллеса, ни молниеносный Ахиллес, по пятам выслеживающий Гектора, ни Ганнибал при Каннах, ни Роланд [90] в лесном ущелье Ронсеваля, ни чудесный Ланселот [91] , ни грозный Тристан [92] Корнуэльса — словом, никто из героев не был так могуч, не стяжал себе такой славы, как Ричард Анжуйский. Как боевой конь Иова (пророка и страдальца), топал он ногой и покрикивал на военачальников: «Эй!.. Эй!..» Его обоняние издали чуяло дуновение битвы. Он напрягался, как тетива, и, как стрела, летел вперед, черпая в своем порыве ещё больше сил, и, как галера на галеру, нападал он на врага. При всём том он был ласков, и смех его звучал мягко. Приятно быть побитым таким человеком — конечно, если это вообще может быть приятно. Всякое сопротивление Ричард побеждал точно так же, как рыцарей на турнирах".
90
Роланд— один из паладинов (рыцарей из свиты короля) Карла Великого. В истории имя его упоминается Эгингардом в жизнеописании Карла Великого, а именно в рассказе о Ронсевальской битве в Пиренеях в 778 году, когда в драке с басками, напавшими на арьергард Карла, был убит и Роланд. Со временем это местное предание развилось, расширилось, включило в себя новые исторические элементы, и, наконец, к XII веку Роланд явился средоточием, вокруг которого собрались все предания о борьбе франков с маврами. Роланд, племянник Карла Великого, оставленный им в арьергарде для защиты Ронсевальского ущелья, погибает геройской смертью в битве с неверными. Таков сюжет известного национального французского эпоса «Песнь о Роланде».
91
Ланселот— один из рыцарей короля Артура и его «Круглого Стола». Роман о Ланселоте первоначально был написан по-латыни одним неизвестным автором, а в XII веке Готье Мапп, по просьбе короля английского Генриха II, перевел его на французский язык. Согласно этой северофранцузской переработке, фея озера Вивиана после смерти отца Ланселота воспитывает его в своем дворце и затем, когда он достигает взрослого возраста, приводит его ко двору короля Артура. Она покровительствует ему и поддерживает его во всех его подвигах, которые совершает он из любви к Жиневре, супруге короля Артура; она же спасает его и от враждебных происков и козней Морганы, сестры короля Артура.
92
Тристан— герой одного из бретонских романов, известного под тем же именем. Роман этот, очень интересный в историко-литературном отношении, стоит, может быть, гораздо ближе к народным источникам, чем остальные произведения этого рода. Предмет его — любовь Тристана к Изольде, супруге его дяди Марка, короля Корнвалиса. Любовь эта — роковая, возникшая под влиянием волшебства. Изольда по недоразумению выпивает вместе с Тристаном кубок чудодейственного питья, который она должна была разделить с королем Марком, и с тех пор остается навеки преданной Тристану. Длинный роман, подвергавшийся неоднократно переработкам и пересказам, передает историю этой трагической страсти и оканчивается смертью героя и героини. Роман о Тристане первоначально стоял совсем в стороне от круга Артуровых романов или романов «Круглого Стола»; только в позднейшей своей переработке он был приведен в некоторую, хотя и довольно поверхностную, связь с ними.