«Рим, или Второе сотворение мира» и другие пьесы

Хаммель Клаус

Это самая просторная комната дома, стоящего на берегу Балтийского моря; можно себе представить, что крыша у него камышовая, а сам он с тыльной стороны обсажен облепихой, падубом и можжевельником. Вдоль стен растут мальвы, привезенные хозяином дома со всего света. За домом, там, где начинается лес, высится старый каштан. Дом принадлежит капитану Людвигу Андерсону. Ему под восемьдесят, он живет здесь со своей незамужней дочерью Каролой. День клонится к вечеру. Снаружи доносится рокот волн — предвестник первого осеннего шторма. У окна в покойных креслах сидят А н д е р с о н и д о к т о р за бутылкой вина. Андерсон — высокий старик с гривой седых волос; на нем строгий длиннополый черный пиджак, жилет, черные брюки и грубые черные башмаки.

В вырезе жилета виден старомодный, туго накрахмаленный пластрон. Доктор — бывший сельский врач этой местности — небрежно одетый семидесятилетний мужчина в мятом сером костюме; вместо рубашки — заношенный ярко-красный свитер. Оба курят сигары; на столике перед ними — хрустальные бокалы с красным вином. Время от времени они отхлебывают глоток-другой.

А н д е р с о н. Карола говорит, что мы снова можем спокойно посидеть за рюмочкой вина в трактире. Приезжие убрались восвояси.

Д о к т о р. Большинство и правда уехало. Но в такую погоду в трактире торчит еще достаточно ихнего брата.

А н д е р с о н. Эти отдыхающие наглеют год от года. Даже в собственном саду не чувствуешь себя в безопасности. Ухитрились меня сфотографировать.

Д о к т о р. Как это мило! Извини.

А н д е р с о н. Прямо с дерева, из-за забора. Мы уж подумываем, не завести ли собаку. Да как-то не по душе. Всю жизнь обходился с людьми без помощи собак.

Д о к т о р. Должен признать, что ты и впрямь неплохо смотришься на фоне дома. Настоящий морской волк — лучшая память об отпуске у моря. Меня вот никому не придет в голову щелкнуть. О враче забывают, как забывают о солнечном ожоге, который он не сумел сей же миг вылечить. Представь себе городскую квартиру где-нибудь в Саксонии, в которой зимним вечером молодой хозяин дома потчует своих гостей слайдами, снятыми в отпуске. На экране возникаю я, и парень поясняет: мол, это доктор, к которому он обратился по поводу солнечного ожога или расстройства желудка. Немыслимо!

А н д е р с о н. Как ты догадался, что он был молодой?

Д о к т о р. Кто?

А н д е р с о н. Ну тот, кто меня сфотографировал.

Д о к т о р. Молодой, значит. Да я просто так, к примеру. Кому охота распространяться о поносе или там ожоге? А ничего другого за сезон и не случается. Разве что изредка выпишешь свидетельство о смерти на утопленника.

А н д е р с о н. Пора бы уж и тебе в отставку.

Д о к т о р. А чем заняться? У тебя есть дело — твоя книга.

А н д е р с о н. Боюсь, мне не удастся ее закончить.

Д о к т о р. Но пока что у тебя есть цель.

А н д е р с о н. Пока. Сколько будет длиться это «пока»?

Д о к т о р. У меня ты не лечишься, так что, может, и долго.

А н д е р с о н. Что-то застопорилось у меня с этой книгой. С вечера жду не дождусь, когда смогу за нее взяться. А стоит утром сесть за стол и положить перед собой толстую тетрадь, где все еще столько чистых страниц, — и мужество оставляет меня. Кому нужен мой опыт? Кого интересуют мои передряги? Да мне и самому этот багаж почти не пригодился. А переделки, в которые я попадал, — сказать по правде, для моей профессии дело обычное. И обо всем этом уже написано куда более сведущими людьми. Мне ли тягаться с Мелвиллом или Джозефом Конрадом! Вздорная затея эта книга. Попытка карлика уцепиться за фалды великанов.

Д о к т о р. Хочешь, чтобы я тебя разуверял?

А н д е р с о н. Сам я читаю лишь то, что давно знаю и люблю. Это спасает от разочарований. Полагаю, не я один такой умный. Моя книга никому не нужна.

Д о к т о р. Жалок был бы удел писателей, завись они от тебя.

А н д е р с о н. У них и без меня хватает поклонников — как у всех саморекламщиков. Но мне-то что за нужда вступать в хор рыночных зазывал? Брошу всю эту писанину в печку.

Д о к т о р. Может, мне стоит на какое-то время забрать к себе твою тетрадь — покуда тебе не придет охота вновь взяться за перо? Может, это осень наводит на тебя тоску?

А н д е р с о н. Нет, я люблю осень. Люблю за справедливость — она вносит порядок в природу.

И тоску она не наводит. Лишь указывает границы моих возможностей. Не лезь в литераторы, Андерсон! Ты всегда брался лишь за то, в чем знал толк. А это не твоего ума дело.

Д о к т о р. Советует мне уйти в отставку, а сам тоскует, как сытый кот в рыбной лавке. Если уж тебе сочинительство не в радость — чем прикажешь мне заняться? Нет уж, лучше буду возиться с ожогами, а если повезет, то и с утопленниками; надеюсь, начальство еще какое-то время потерпит меня хотя бы в роли «пляжного доктора» и разрешит по-прежнему замещать этих ученых стиляг в поликлинике. А ты напишешь толстую книгу о мореплавателях. И в последней главе изобразишь отслужившего свое старого эскулапа, ничего не видавшего в жизни, кроме недугов плоти, жертвой которых и сам в конце концов стал.

А н д е р с о н. Эту главу тебе пришлось бы писать самому. А вообще-то я и тебя там помянул.

Д о к т о р. За какие такие грехи?

А н д е р с о н. А кто по доброте душевной давал справки о болезни матросам, предпочитавшим провести рождество и Новый год на суше?

Д о к т о р. Ты меня обижаешь, Андерсон. Выбрось это место.

А н д е р с о н. Никто и не догадается, что речь о тебе.

Д о к т о р. Тогда что толку упоминать? Я такую книгу и в руки не возьму.

А н д е р с о н. Значит, мне следовало назвать тебя полным именем?

Д о к т о р. Но уж конечно не по поводу этих справок. А хотя бы в связи с тем, что я, как философ… Что мы с тобой постоянно встречаемся и за рюмкой вина обмениваемся…

А н д е р с о н. …деревенскими сплетнями. Нет уж. На философов мы оба не тянем. Дохлые финвалы, прибитые волной к берегу, — вот мы кто. И если наши туши не поторопятся разделать, из нас не выварят уже ни капли китового жира; чайки и то побрезгуют такой падалью.

Д о к т о р. Веселенький получился вечер.

В кухню [5] , где находится К а р о л а, входит с т а р у х а. Возраст старухи определить трудно. На ней вконец заношенное длинное кожаное пальто, из-под которого выглядывают тренировочные штаны, заправленные в короткие грубые сапоги. На голове старый кожаный шлем, какой раньше носили мотоциклисты, на руках — варежки, обрезанные так, что пальцы выглядывают наружу. Она ставит корзину на кухонный стол.

5

Перенос действия возможен при декорациях, показывающих дом капитана как бы в разрезе: видны одновременно и комната, и кухня. — Прим. автора.

С т а р у х а. Принесла тебе грибов, Каролочка. Последыши. Ветер переменился, морем пахнет. Видать, к шторму. Короткая осень — к долгой зиме. Наши-то, деревенские, опять ко мне пристали — все насчет этой самой культуры. Покажи, мол, да покажи им, как вязать чехольчики на яйца, а как — норвежскую вязку. И все под магнитофон — орет, хоть уши затыкай. А эта, что из района, еще и газетку вслух читает. Нет ли у тебя глоточка тминной? На газеты-то мы и так все подписаны. А начальство говорит, мол, читать-то вы читаете, да только заднюю страницу — про похороны, про свадьбы, да про поросят на продажу, а передняя, мол, тоже очень нужная — там все про политику и прогресс пишут. Хороша водочка! Может, и ты разок к нам заглянешь? А что, у нас славно, культурно так время проводим. Который уж год тебя зову, а ты все дома сиднем сидишь. Характер такой, видать, да и чехольчики эти тебе ни к чему. А вот развлечься нечем. Я и решила — может, еще передумаешь? Да ты не бойся, это одно название, что кружок культуры, а на поверку выходит — простым вещам учимся, еще как в жизни-то пригодятся. За корзинкой я потом как-нибудь забегу. Привет отцу. (Уходит.)