Римская история в лицах
Шрифт:
Явившись в город, диктатор собирает новое войско и ведет его на выручку окруженным. Ночное сражение... Осаждающие, оказавшиеся между двух огней, разгромлены. Цинциннат с трофеями возвращается в Рим и... через шестнадцать дней после своего назначения слагает диктаторские полномочия, чтобы вернуться на свое поле.
Цинциннат — персонаж реальный, хотя история его приглашения и молниеносной диктатуры, возможно, вымышленная. Но образ простого римлянина, встающего в критическую минуту во главе государства, едва отерши пот со лба и облачившись в тогу, в течение столетий будет в глазах потомков служить эталоном личного достоинства, мужества и преданности Риму.
Этим я пока ограничусь в цитировании военных эпизодов первого столетия существования Республики. Так или иначе, но римляне отбились. Они ничего не потеряли и практически ничего не приобрели, если не считать военного опыта и спаянности своего народа. Впрочем, эту спаянность они обрели далеко не сразу, а лишь пройдя
Одним из непременных атрибутов ранних этапов развития едва ли не любого народа являлось долговое рабство. Как только общественное развитие поднималось над уровнем стаи, где безраздельно господствует воля вожака, как только люди получали минимальную самостоятельность в обеспечении своих жизненных потребностей, так сразу им требовалась возможность займа. Без этого нельзя было справиться с неизбежными временными трудностями. Но как обеспечить возврат долга, если должник, на беду, лишится всего имущества? Ответ очевиден: ему придется расплатиться единственным, что у него остается — своим трудом. Теперь уже не на себя, а на заимодавца. Если же тому его труд не нужен, то на другого, кто оплатит долг, то есть купит должника. Несостоятельный должник становится рабом или продает в рабство своих детей. Негуманно, но логично! До гуманизма наши далекие предки еще не поднялись, зато логики им было не занимать.
Как мы помним, плебеям, людям, в большинстве своем пришлым и неимущим, приходилось одалживаться у римских патрициев землей и тягловым скотом. И те, естественно, сразу же оградили свои интересы законом о долговом рабстве. Для тех, кто готов был в поте лица трудиться, беда вроде и невелика. Да начались непрерывные войны. Плебеям дарована была честь защищать Рим. Но жалованья солдатам еще не положено, трофеев тоже пока нет — дай бог отбиться (если и перепадает кое-какая добыча, то только патрициям). Между тем хозяйство разваливается, противник сжигает постройки и посевы, угоняет скот. Нет урожая — нечем расплатиться с кредиторами. А закон неумолим!
Вот, быть может, и вымышленное, но вполне реалистичное описание эпизода, послужившего, если верить Титу Ливию, толчком к восстанию плебеев, с которого началась их длительная борьба с патрициями за свою свободу:
«Общее недовольство, и без того усиливавшееся, разожжено было зрелищем бедствий одного человека. Старик, весь в рубцах, отмеченный знаками бесчисленных бед, прибежал на форум. Покрыта грязью была его одежда, еще ужасней выглядело тело, истощенное, бледное и худое, а лицу его отросшая борода и космы придавали дикий вид. Но узнали его и в таком безобразном облике и говорили, что он командовал центурией, и, сострадая ему, наперебой восхваляли его военные подвиги; сам же он в свидетельство своих доблестей показывал, открыв грудь, шрамы, полученные в разных сражениях. Спросили его, отчего такой вид, отчего такой срам, и когда вокруг него собралась толпа не меньше, чем на сходке, ответил он, что воевал на сабинской войне, и поле его было опустошено врагами, и не только урожай у него пропал, но и дом сгорел, и добро разграблено, и скот угнан, а в недобрый час потребовали от него налог, и вот сделался он должником. Долг, возросший от процентов, сначала лишил его отцова и дедова поля, потом остального имущества и, наконец, подобно заразе, въелся в само его тело: не просто в рабство увел его заимодавец, но в колодки, в застенок. И он показал свою спину, изуродованную следами недавних побоев. Это зрелище, эта речь вызвали громкий крик. Волнению уже мало места на форуме, оно разливается по всему городу: должники в оковах и без оков вырываются отовсюду к народу взывают к защите квиритов. Повсюду являются добровольные товарищи мятежников; и уже улицы заполнены толпами людей, с криком бегущих на форум». (Там же. Т. 1, II, 23)
Долго копившаяся обида плебеев взрывается бунтом. Поведение толпы на площади становится все более угрожающим:
«Не столько прося уже, сколько грозя, они требуют, чтобы консулы созывали сенат, окружают курию, хотят сами быть свидетелями и распорядителями обсуждения государственных дел... Уже близко было к тому, что власть консулов не сдержит людского гнева, когда и те, кто не знал, что опасней — идти или медлить, все-таки явились в сенат. Однако и в заполнившейся наконец курии согласия не было — ни между отцами, ни даже между самими консулами. Аппий, крутой нравом, предлагал употребить консульскую власть: схватить одного-другого, и остальные успокоятся. Сервилий же, склонявшийся к более мягким мерам, полагал, что возбужденные умы лучше переубедить, чем переломить, — оно и безопасней, и легче.
Среди таких бедствий надвигается опасность еще страшней: в Рим прискакали латинские всадники с грозной вестью, что на город движется готовое к бою войско вольсков. Государство настолько раскололось раздором надвое, что известие это было совсем по-разному принято сенаторами и плебеями. Простой народ ликовал. Боги мстят за своеволие сенаторов, говорили плебеи; они призывали друг друга не записываться в войско... Сенат же, приунывший и напуганный двойной опасностью — и от граждан
Но вот противник разбит, опасность миновала, войско возвращается, и... власти, как всегда, забывают о своих обещаниях. Должников хватают и возвращают заимодавцам, консул Аппий правит жестокий суд над новыми должниками. Народ возмущен. Толпа на форуме криками заглушает приговоры консула. Начинается смута. Плебеи собираются по ночам, сговариваются о сопротивлении. В это время происходит очередная смена консулов, и очередная военная опасность появляется на горизонте. Теперь войну объявляют сабиняне. Сенат требует от консулов жестких мер, но тщетно они на форуме поименно выкликают юношей. Никто не отзывается, а из собравшейся вокруг толпы кричат, что консулы не получат ни одного воина, пока не исполнят обещание вернуть свободу должникам. Попытка применить силу кончается неудачей — ликтора, пытающегося схватить одного из призывников, толпа прогоняет. Начинается драка. Достается и сенаторам, пришедшим было на помощь консулам. Колеблется один из устоев Рима — почтение к «отцам».
В страхе вновь созывают сенат. Предложение пойти на уступки народу опрометчиво отклонено. Вместо этого принято решение назначить диктатора. Он вправе казнить ослушников и на его действия нет апелляции — бунт для острастки следует подавить! Тем более что времени терять нельзя. Кроме сабинян, против Рима опять выступили вольски, да еще эквы — три войска с трех сторон идут на Рим. К счастью для сенаторов, у них хватает ума передать неограниченную власть не автору предложения о диктатуре ненавистнику плебеев Аппию Клавдию, а Валерию — человеку сдержанному, пользующемуся определенным доверием у плебеев, поскольку право апелляции к народу было дано в свое время по предложению его брата.
Валерий начинает с того, что издает указ, весьма схожий с указом Сервилия, — снова обещано освобождение должников. «Кредит доверия» — понятие не столь современное, как полагают многие. Народ, хотя однажды и обманутый, верит Валерию. Набирается огромное войско. И... все повторяется. Враги разбиты, войско возвращается. Но тщетно Валерий убеждает сенаторов принять меры по облегчению положения должников. Военная угроза миновала, похоже, надолго. Сенаторы, сами заимодавцы, не желают нести ущерб. Валерия не слушают. Он досрочно слагает с себя полномочия диктатора. Плебеи понимают, что больше им надеяться не на что и открывают для истории грозное оружие угнетаемых — забастовку. Еще не распущенное войско уходит на гору, что расположена в паре километров к северу (потом ее назовут «священной»), устраивает там лагерь и ждет.
Идет день за днем. Войско не предпринимает никаких агрессивных действий, если не считать добычи минимального пропитания с окрестных полей, но не возвращается. В Риме начинается паника. Патриции боятся, что солдаты обратят свое оружие против них, боятся оставшихся в городе плебеев. А те боятся мести патрициев. Все ждут со страхом, что соседи, узнав о расколе, снова выступят против Рима.
В лагерь отправляется посольство, начинаются переговоры о примирении. Достигнуто соглашение. Священное право собственности не ущемлено, закон о долговом рабстве остается в силе. Но плебеи получают гарантию того, что рамки этого закона не будут расширены. Они получают реальную возможность защиты от произвола консулов и патрициев. Учреждены новые выборные магистратуры — «народных трибунов». Их могут занимать только плебеи, и выбирать будут тоже только плебеи. У народных трибунов нет определенных административных или властных функций, но зато они наделены правом вето на любые решения консулов, на любые постановления сената и комиции. Только диктатор и цензоры свободны от вмешательства трибунов в их дела. Право трибунской «интерцессии» (вмешательства, запрета) распространяется и на судебные процессы. Трибун может отобрать «дело» у судьи и отдать его на суд народа. Любой плебей в случае необходимости найдет себе убежище в открытом днем и ночью, неприкосновенном жилище трибуна. А главное — неприкосновенен сам трибун. Великой клятвой поклялись плебеи на Священной горе, что всякий, кто осмелится перечить народному трибуну, а тем более, поднимет на него руку, обречен богам подземного царства. Он будет убит, а имущество его конфисковано и передано в храм Цереры — покровительницы плебеев-земледельцев.