Римские рассказы

Моравиа Альберто

Мы снова переглянулись. С одной стороны, это было очень соблазнительно, потому что брюнетка нравилась нам всем и мы прекрасно знали, что каждый выберет, конечно, ее; но, с другой стороны, никому не улыбалась перспектива оплачивать кино и девушку для другого. Наконец я сказал:

— Я согласен.

Остальным тоже пришлось согласиться, чтобы не ударить в грязь лицом.

— Прекрасно, — говорит брюнетка,- давайте мне деньги, кепку и карандаш.

Мы без особого удовольствия вывернули свои карманы и набрали на два билета, даже немного осталось еще. Ремо дал свою кепку, Луиджи — огрызок карандаша. Брюнетка берет деньги, подбирает старую

газету, отрывает от нее четыре полоски и, отбежав к груде развалин у стены, кричит нам издали:

— Скажите скорее ваши имена!

Мы говорим. Она пишет их, кладет бумажки в кепку, перемешивает их, подходит к подруге и говорит ей:

— Тяни.

Элиза тянет, разворачивает бумажку и торжествующе читает:

— Джулио.

Это я. Я подхожу и говорю:

— Я выиграл. — И, не колеблясь, показываю на брюнетку. — Я выбираю ее.

Брюнетка громко смеется, делает пируэт, подходит ко мне и берет меня под руку. Все произошло в одно мгновенье; теперь брюнетка была рядом, кино было на другой стороне улицы, а блондинка осталась стоять ошеломленная, с кепкой в руках.

Вдруг Ремо кричит:

— Что-то подозрительно… Ей хотелось, чтобы выиграл Джулио, и так оно и получилось.

Другой говорит:

— Это не считается.

— Почему не считается? — вмешиваюсь я. — Мы тянули жребий.

Тогда Ремо берет свою кепку, разворачивает оставшиеся три записки. И вдруг кричит:

— Не считается, не считается… На всех четырех бумажках написано «Джулио».

— Откуда ты взял?

— Смотри сам.

И это была правда. Брюнетка нахально засмеялась.

— Ну, все равно, дело сделано, — говорит она, — мы идем в кино, до свиданья.

Ремо решительно преградил нам дорогу.

— Тогда верни деньги.

Я отвечаю:

— Я верну их вам завтра.

— Никаких завтра… ты вернешь их сейчас.

Брюнетка тихо шепчет мне:

— Не сдавайся!

Приободренный, я перехожу в наступление и заявляю Ремо:

— Я верну вам их завтра, понятно?.. А теперь отвяжись, убирайся отсюда!

Едва я успел сказать это, как он бросился на меня, и двое других тоже, и вот мы все четверо уже на земле и, сцепившись, принялись дубасить и колотить друг друга. Вообще-то я сильный, но их было трое, а я один, и они, конечно, одержали бы в конце концов верх, если бы не полицейский, который случайно оказался рядом; он подошел к нам и властно крикнул:

— Эй, вы, сорванцы!.. Вы где находитесь?.. Я вам говорю… Эй!

Мы поднялись, тяжело дыша, все в пыли. Ремо в ярости крикнул:

— Верни деньги.

Но брюнетка, решительная и находчивая, быстро подходит к полицейскому и говорит:

— Мы с ним жених и невеста… Мы тут гуляли… А эти трое все время ходили следом и приставали к нам… Синьор полицейский, скажите им, чтобы они оставили нас в покое… Что им надо? Кто они такие?.. Мы хотим спокойно погулять.

Поверите ли, такое нахальство поразило не только их, но и меня. Полицейский говорит им строго:

— Ну-ка, ну-ка, идите отсюда… не то…

И те, ошеломленные, попятились назад, не сводя с нас глаз.

Кино было рядом, через улицу, я беру брюнетку под руку и мы переходим на другую сторону.

Ремо кричит мне:

— Завтра мы сведем с тобой счеты!

Но сейчас никто из них не осмеливается шевельнуться, потому что рядом стоит полицейский.

Я подхожу к кассе и говорю Альфредо:

— Два билета в партер.

Брюнетка швыряет кассиру деньги.

Когда мы вошли в зал, она заявила:

—

Все-таки мы их обставили!

Я спросил ее:

— Как тебя зовут?

— Ассунта, — ответила она.

«Скушай бульончику»

Работа обойщика — дело трудное. Я уж не говорю, как должен быть наметан глаз, чтобы натянуть материю на мебель без единой морщинки, какое нужно терпение, чтобы сшивать на руках, скажем, четыре или пять полотнищ ситца и какая нужна аккуратность — ведь имеешь дело с маркой тканью. Я хочу сказать о помещении. Допустим, обойщик должен перетянуть пару диванов и пять или шесть кресел, стульев и пуфов, а это обычно так и бывает, — вот все место и занято, даже если у тебя довольно просторная мастерская. Поэтому подходящую для обойщиков мастерскую подыскать трудно. Вот я занимаюсь обойным делом больше сорока лет (я начал работать шестнадцати лет вместе с отцом, который тоже был обойщиком) и должен сказать, что все это время я работал дома.

Я живу на виа делль Лунгара, неподалеку от Реджина Чели, в длинной и широкой комнате с высоким потолком, выходящей четырьмя окнами на Тибр. Пока жива была первая жена, я не только работал в этой комнате, но и спал тут со всем семейством: в одном углу стояла кроватка моего сына Фердинандо, в углу напротив, за ширмой — постель моя и жены. Приходилось так устраиваться, потому что, кроме этой комнаты, в квартире было еще только два закутка для кухни и для отхожего места. Потом жена умерла, всего лишь пятидесяти лет от роду; мне в то время было под шестьдесят, и я сначала попробовал прожить без жены, но потом понял, что не смогу, да и женился вторично. И тут все переменилось.

Джудитта, моя вторая жена, была моложе меня лет на тридцать, и ее можно было бы даже назвать красивой, хотя многие мужчины утверждали, будто в ней было что-то отталкивающее: бледная как смерть, с черными глазами, выпученными словно у зарезанного ягненка из мясной лавки, черные волосы, тело белое и упругое, но холодное. До замужества Джудитта была бедной работницей, выйдя замуж, она стала корчить из себя синьору; до замужества она была ангелом, выйдя замуж — превратилась в черта; до замужества ее устраивали и я и дом — решительно все, после замужества ей уже не нравилось ничего — ни я, ни дом, ни все остальное. Что ж, женитьба нередко приносит нам такие сюрпризы. Начну с того, что она не желала спать в одной комнате с Фердинандо и заставила меня соорудить кирпичную перегородку, чтобы отделить каморку для кровати. Потом она захотела, чтобы я поставил на кухне новую плиту. Потом — чтобы я установил в отхожем месте ванну. Наконец, она нашла способ разругаться с нашими соседями, телефоном которых я пользовался в течение двадцати лет. Так что мне пришлось еще и заводить телефон.

И вот установили мне телефон, было это, допустим, в понедельник, а в среду в полдень, когда я обивал атласом креслице стиля ампир и вздыхал про себя, размышляя о своей жизни, зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и говорю:

— Периколи слушает. С кем имею честь?..

С другого конца провода грубый, резкий, настоящий римский голосина спросил:

— Обойщик Периколи?

— Да, к вашим услугам, синьор, — ответил я, думая, что звонит какой-нибудь заказчик.

— Ну тогда, — произнес голос, — не скажешь ли, зачем ты женился, Периколи? Разве тебе не известно, что в твоем возрасте не женятся? И потом, не воображаешь ли ты, что жена тебя любит? Жалкий дурень…