Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг.

Джабара Карлей Майкл

Читатели помнят, что Политбюро поручило наркому по пути в Нью-Йорк поговорить с Нейратом или даже с Гитлером, если он согласится встретиться. Переговоры с Нейратом ничего не дали, и Литвинов поехал в Париж на встречу с Поль-Бонкуром. По словам наркома, она прошла сердечнее, чем все предыдущие, и Поль-Бонкур заговорил о пакте о взаимопомощи. Он намекал на это неделю назад Довгалевскому. «Бонкур вновь говорил о необходимости подумать нам и Франции о контрмерах в случае вооружений и подготовки Германии к войне, причем упоминал несколько раз о взаимной помощи в дополнение к пакту о ненападении». В отличие от МИД Франции Литвинов считал, что взаимопомощь должна включать в себя всю Европу: «Я сказал, что нам приходится думать не только о Западе, но и о Востоке и что Франция должна быть заинтересована в том, чтобы у нас не было осложнений на Востоке». Как было написано в телеграмме наркома, они договорились, что «он и я будем думать о возможных способах сотрудничества» [361] . Они также обсудили технологический обмен, о котором Кот говорил в Москве, и упомянули текущие торговые переговоры, которые тянулись бесконечно.

361

В. С. Довгалевский — в НКИД. 20 октября 1933 г. // ДВП. Т. XVI. С. 576–578; М. М. Литвинов — в НКИД. 31 октября 1933 г. // Там же. 595–596.

Помните, что они начались летом 1931 года. Французы

хотели добиться более выгодного торгового баланса — советская сторона продавала намного больше, чем покупала. Франция также требовала выплаты довоенных долгов, но тут у нее не было никаких доводов, так как премьер-министр Пуанкаре и его правительство недобросовестно вели переговоры и саботировали советское предложение по царским облигациям, которое сочли приемлемым высокопоставленные чиновники в Министерстве финансов. Предвыборные интересы правящего правоцентристского национального блока, который боролся с левой коалицией, были важнее, чем урегулирование долгов в интересах французских инвесторов, принадлежащих к среднему классу [362] . Советское правительство также хотело получить преимущественные условия по кредитам, которые у него были в самом начале. Как сказал один сотрудник Министерства финансов Великобритании в 1931 году, «кредит — это бог для России». Если бы в СССР верили в Бога, то его место бы точно занял кредит. Чем больше советские торговые представительства хотели покупать товаров, тем интереснее их предложения были для французских и других западных промышленников, которые мечтали набрать заказов, так как Великая депрессия разрушала европейскую экономику. Французские банки, в особенности Банк Франции, отказывались давать кредиты и оформлять на них страховки советским торговым представительствам, пока не будут выплачены довоенные долги. Однако после провала переговоров в 1926–1927 годах на это рассчитывать не приходилось. Советское правительство полагало, что сделало отличное предложение, а Франция на него не отреагировала. Нельзя конкурировать самому с собой [363] .

362

Carley M. J. Silent Conflict. P. 311–315.

363

См.: Carley M. J. Silent Conflict (chaps. 4, 5, 10, and 11); idem. Five Kopecks for Five Kopecks. P. 23–58.

Торговля была важна, но также она должна была стать серьезным шагом на пути к улучшению политических отношений. С самых первых дней советское правительство пыталось наладить контакт, делая торговые предложения. Поль-Бонкур хорошо понимал этот принцип, и сам им воспользовался, пытаясь ускорить сближение с СССР. Он был министром и настаивал на заключении соглашения. «Бонкур согласился, — писал Литвинов в НКИД, — что необходимо переговоры ускорить и закончить» [364] . Поль-Бонкур сказал наркому то же самое, что и его сотрудникам. Он говорил, что надо торопиться. Это понятно по полям документов, которые попадали к нему на стол. На одном отчете он написал: «Мы должны добиться успеха». На другом — «закончить быстро», и еще на одном — «закончить, закончить». Поль-Бонкур был вечно торпящимся министром. Он пережил четыре смены правительства в 1933 году, но никто не знал, сколько он продержится в МИД. Он уже и так добился успеха вопреки ожиданиям. Кто знал в Москве, переживет ли сближение с Францией следующую смену правительства? Литвинов все время задавал себе этот вопрос. Торговые переговоры в ноябре практически сорвались, и были проблемы с технологическим обменом. Французской стороне под давлением Кота была интереснее авиация, а обмен военно-морскими миссиями адмиралам в Париже был не так интересен, так как они полагали, что советские коллеги их ничему не научат [365] . Сталин быстро понял, в чем дело. Он был в отпуске на юге и оттуда отправил телеграмму Кагановичу: «Французы лезут к нам для разведки. Наша авиация интересует их потому, что она у нас хорошо поставлена, и мы сильны в этой области. Авиационное сотрудничество приемлемо, но его надо обусловить сотрудничеством по строительству военно-морских кораблей, особенно по подлодкам, миноносцам, где мы несколько слабы». Все или ничего, так сказал Сталин [366] . Ворошилов возражал против обмена авиационными специалистами, но понял, что после визита Кота нельзя было сказать «нет», так как необходимо было учитывать «политические минусы» такого отказа [367] .

364

М. М. Литвинов — в НКИД. 31 октября 1933 г. // ДВП. Т. XVI. С. 595–596.

365

Bargeton to Alphand. No. 412–415. 25 Nov. 1933. MAE, Bureau du chiffre, telegrammes au depart de Moscou, 1933–1934.

366

И. В. Сталин — Л. М. Кагановичу. 20 сентября 1933 г. // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 21. Л. 21, 22–23, опубл.: Вторая мировая война в архивных документах. 1933 г. URL:(дата обращения: 27.11.2023); также: Сталин и Каганович. Переписка. С. 352.

367

Н. Н. Крестинский — В. С. Довгалевскому. 19 ноября 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 64. Л. 35.

Кабинет продержался до октября, но сам Даладье остался военным министром. Он не ладил с Поль-Бонкуром и Эррио. На самом деле Даладье с удовольствием бы уволил Поль-Бонкура, оставшегося членом нового кабинета [368] . Альфан давил на МИД и требовал укрепления отношений с Москвой. Все обстоятельства, а в особенности «агрессивный национализм» нацистской Германии, свидетельствовали о необходимости «реального политического союза с СССР». «С такой страной, как СССР, — писал Альфан, — необходимо считаться в Европе» [369] . «Абсолютно согласен, — отвечал Поль-Бонкур, — с вашей депешей… Я ее внимательно изучил, как и все, что вы присылаете». Советское дело считалось важным.

368

В. С. Довгалевский — Н. Н. Крестинскому. 9 апреля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89. Л. 54–55.

369

Alphand. No. 311. 5 Nov. 1933. DDF, 1re, IV, 701–704.

Письмо Альфана читали только члены Совета министров и Леже. Последнему, наверно, было неприятно наблюдать за тем, как Франция кинулась в объятия красной Москвы, хотя Розенберг слышал, что Леже «прилично к нам расположен» [370] . Но это было неправдой.

Алексис Леже

Алексис Леже сменил Филиппа Бертло на посту генерального секретаря МИД Франции. Он родился в богатой семье в Пуэнт-а-Питре в Гваделупе в 1887 году. Его отец и дед были юристами и владельцами

плантаций. Получается, что Леже — выходец из крупной французской буржуазии. Он окончил юридический факультет и пошел учиться в элитную Высшую коммерческую школу в Париже. Позднее он женился, но детей у него не было. Впервые он получил назначение на дипломатическую службу в Китае в период между 1916 и 1921 годом. Затем он вернулся в Париж, где в скором времени его повысили с должности заместителя начальника отдела до заместителя директора Азиатского департамента, а потом до директора по политическим вопросам. В 1933 году он сменил на посту Бертло. На фотографиях он не выглядит особо представительным. У него залысины и тонкие тщательно подстриженные усы. Истинные мачо уже в то время не носили длинные усы, правда, Леже в их число не входил. Ему, очевидно, нравились галстуки-бабочки, так как на фотографиях его часто можно увидеть в них. Еще Леже редко улыбался. Единственная фотография, на которой он улыбается, была сделана в 1960 году, когда он получил Нобелевскую премию по литературе. Но это случилось уже много лет спустя после того, как он ушел из МИД. Поэт с псевдонимом Сен-Джон Перс из него получился намного лучше, чем дипломат с настоящим именем Леже. Ему было далеко до Бертло, и он ошибался практически во всем, что касалось отношений с СССР и нацистской угрозы.

370

Paul-Boncour to Alphand. No. 403. 17 Nov. 1933. MAE, Bureau du chiffre, telegrammes au depart de Moscou, 1933–1934; М. И. Розенберг — Н. Н. Крестинскому. 28 октября 1933 г. // АВПРФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 32. Д. 89. Л. 173–176.

Леже саботировал отношения с Москвой. Он играл эту роль с галльским высокомерием и оттенком ориентализма [371] . Как и Бертло, Леже смотрел в сторону Лондона, но ему не хватало уверенной и вдохновляющей улыбки его предшественника, а также его апломба. Никто бы не сказал про Бертло, что он заискивает перед вероломным Альбионом. На самом деле многие коллеги Леже по МИД (мы вскоре с ними познакомимся) так же, как и он, заблуждались по поводу того, как нужно вести себя с Гитлером. И это продолжалось вплоть до 1939 года. В данном случае речь идет не про стандартные рассуждения историков о том, как должно было быть, или ретроспективный взгляд. Как мы увидим, Леже упрямо придерживался неверной политики, хотя слышал из многих источников, что путь к французской безопасности лежал через Москву. Во Франции было много таких людей, как Леже. Они были растеряны или в корне неправы относительно того, как нужно бороться с гитлеровской Германией.

371

В политической терминологии ориентализм — это целостное мировоззрение, легитимизирующее превосходство и господство Запада над Востоком (в широком смысле над всем, что не принадлежит Западному миру и его ценностям). — Примеч. ред.

Островский ужинает с де Латром и Кейролем

Однако мы забегаем немного вперед. Речь все еще идет об осени 1933 года. Москва получала информацию из Парижа из самых разных источников. В том числе от Островского, который продолжал встречаться и беседовать с де Латром и Кейролем.

20 октября они вместе поужинали. Это произошло за несколько дней до того, как Литвинов встретился с Поль-Бонкуром. Обсуждали в основном Женеву и выход Германии из Лиги Наций, срыв переговоров по разоружению, а также политический кризис в Париже. Правительство Даладье долго не продержится. Сложно управлять страной в такой момент и придерживаться жесткой политики. По словам де Латра, нельзя исключать возможность проведения франко-немецких переговоров. Вейган полагал, что такие переговоры невозможны без абсолютного большинства в правительстве. В таком случае они не будут бесполезными, так как позволят Гитлеру продемонстрировать его заинтересованность в перевооружении, а не мире, а также желание выиграть время. Все всё поймут. К сожалению, абсолютного большинства в правительстве не будет, и любые франко-немецкие переговоры приведут к уступкам, опасным для Франции. Также говорили о совместном фронте для Франции, Англии, Италии и США, но это была призрачная и опасная идея по ряду причин. Взгляды Вейгана донес до Островского по-прежнему де Латр.

Разговор неизбежно зашел о франко-советских отношениях и о беспокойстве Литвинова относительно политической нестабильности Франции и, как следствие, нестабильных политических мер. Тут де Латр сказал следующее: «Одним из главнейших факторов в стабильности французской внешней политики является французская армия. Французский Генеральный штаб в своем значительном большинстве, — и это я вам заявляю от имени генерала Вейгана, — свою российскую политику наметил не в связи с приходом к власти левого большинства и левого кабинета, а исключительно в связи с непосредственной опасностью войны, угрожающей Франции со стороны противника, который, по мнению франц[узского] Генерального штаба, угрожает в одинаковой мере и Советскому Союзу. Этот противник — Гитлер». Де Латр сослался на предыдущие переговоры и подчеркнул, что, к сожалению, французский Генштаб не может снизить напряжение, которое возникло на Дальнем Востоке между Японией и СССР, но все равно проводит «совершенно лояльно свою политику сближения и сотрудничества всех 3 родов войск: сухопутных, морских и авиационных».

За день до этого, 19 октября, де Латр сказал, что подобные политические меры были утверждены Вейганом и начальниками штабов ВМФ и ВВС. Даже военно-морские командиры были смущены задержками в области военных обменов с СССР, которые, очевидно, возникали из-за чиновников МИД. Де Латр старался изо всех сил подчеркнуть преданность Генштаба франко-советскому сотрудничеству. Однако не все новости были хорошими. По его словам, в радикальных кругах, особенно в тех, где вращался Эррио, ходили слухи о том, что Даладье выступает за подписание двустороннего соглашения с Германией. Но слухов в целом было очень много, и часто они противоречили друг другу. Наконец де Латр отметил, что пытаться все уладить только с помощью министров и без Генштаба — это потеря времени и «откладывание решений на потом». Тем не менее ужин закончился на оптимистичной ноте. Де Латр заверил, что, по мнению Вейгана, франко-советские отношения развиваются в правильном ключе и сотрудничество двух генштабов станет серьезной гарантией мира в Европе [372] .

372

М. С. Островский — К. Е. Ворошилову. 24 октября 1933 г. // РГВА. Ф. 33987. Оп. 3a. Д. 500. Л. 138–141, опубл.: Вторая мировая война в архивных документах. 1933 г. URL:(дата обращения: 27.11.2023).

Пришло время двигаться вперед

Москва также получала информацию через советского поверенного Розенберга. Он часто неофициально беседовал с Эррио и Котом, а также с другими французскими политиками и хорошо знал о курсе правительства Франции. Его волновали разногласия между Даладье и Эррио. «Даладье предлагает прямые переговоры с Германией, — писал Розенберг Крестинскому, — более того, он исходит из возможности того, что они приведут к какому-то соглашению. Говорят, что в особенности Даладье не будет против “аншлюса”, поскольку его реализация столкнет лбами Германию и Италию». Что касается Эррио, то он не питал никаких иллюзий относительно соглашения с Германией, даже если с тактической точки зрения подход Даладье мог бы «прояснить ситуацию», то есть показать истинные намерения Германии. Эта информация подтверждала то, что Островский слышал от де Латра. По словам Розенберга, Даладье считал отношения с СССР страховкой на случай, если «Германия начнет… проявлять агрессивные тенденции». Забавно, что похожую цель преследовала и советская политика.