Ритуал последней брачной ночи
Шрифт:
— Ну что? — спросила я.
— Стоит какая-то сомнительная «шестерка»… Не более.
— Я не могла привести «хвост», Монти… Я была очень осторожной… Клянусь.
— Да черт с ним. Ни за каким ордером в три часа но он не поедет — кишка тонка. А вот торчать здесь до второго пришествия — это в их стиле.
— В их стиле?
— В стиле пакостной охранки. Монтесума двинулась в коридор, распахнула двери на лестничную площадку и крикнула в пространство:
— Филер! Подонок!..
И тотчас же получила достойный ответ с нижнего этажа;
— За
С лязганьем захлопнув дверь и закрывшись на все замки, Монти задумалась.
— Вот что, Варвара. Сделаем так. Сейчас пойдем баиньки, а я с утра засяду за телефон. Этого гада отконвоируют отсюда со всеми почестями…
— А я? Так и буду отсиживаться в твоем шкафу?
— Что же ты предлагаешь?
Выход нашелся через несколько минут. Монтесума притащила меня на кухню, в самой середине которой, в пасти стилизованной глиняной печи, красовался надраенный до блеска огромный медный котел.
Я уже знала, что печь называется «тонир» и что ее соорудил еще один дальний родственник Монтесумы — Ашот (так же, как и Акоп, выписанный из Еревана). «Следить за утварью и кормежкой», — скромно поясняла его функции Монти.
— Предлагаешь перекантоваться в этом чудовище? — Я кивнула на котел. — Учти, в шкафу мне нравится больше.
— Нет. Иди-ка сюда!
Мы продрались сквозь полки, уставленные керамикой, металлическими кувшинами и национальной армянской чеканкой, и оказались в маленьком закутке перед гобеленом «Странствия Месропа Маштоца». [29]
29
Месроп Маштоц — философ, монах, создатель армянского алфавита.
Отогнув меланхоличного Месропа, Монтесума ткнула меня носом в дубовую дверь.
— Черная лестница, — пояснила она. — Спустишься вниз, в проходняк. Выйдешь на Двенадцатой линии. Связь через Акопа, с часу до трех он играет в нарды в «Севане». Кафе на Петроградке. Он все тебе сообщит.
Мы крепко обнялись — я, отчаянная и благодарная: за помощь и поддержку. И она — отчаянная и благодарная: за игру «обведи ментов вокруг пальца».
…Спускаться пришлось на ощупь: никому и в голову не приходило освещать черную лестницу в полуэлитном доме. Между третьим и вторым этажами я едва не вывихнула себе лодыжку.
А между вторым и первым…
Между вторым и первым этажами чьи-то железные пальцы сдавили мне горло.
…Прежде чем уйти из жизни под сомнительным лозунгом «легавым отомстят родные дети», я крупно пожалела о тех трехстах долларах, которые Монти дала мне на мелкие расходы. И о своей загубленной юности. И о высших учебных заведениях, которых никогда не кончала. И об экспериментальном креме от морщин, который так и не вымазала до конца. И о штате Айдахо, в который уж точно никогда не попаду… При чем здесь штат Айдахо, я сообразить не успела. А также не успела увидеть длинный белый коридор, натертый мастикой пол
Пальцы слегка разжались, и я заглотнула порцию затхлого воздуха.
Понятно. Убивать меня не будут. Во всяком случае, сейчас. Но…
— Предупреждаю, — сдавленным шепотом сказала Я. — У меня СПИД, молочница и недолеченный трихомоноз…
— Тэрэ-тэрэ, — ответили на мое программное заявление пациентки анонимного венерологического кабинета.
Проклятье, и здесь эстонский!..
Голос, произнесший приветствие, показался мне знакомым. И пока я прикидывала, где бы могла его слышать, меня стащили по ступенькам, за шиворот выволокли в колодец двора и сунули в драный «Опель», уткнувшийся носом в мусорные баки.
Через тридцать секунд «Опель» уже шел на таран: он опрокинул бак, едва не задавил кошку, сломал куст сирени и вырвался на сонный простор Двенадцатой линии. А затем помчался по направлению к Смоленскому кладбищу.
Перспектива оказаться в одной могиле с какой-нибудь мещанкой Тряпкиной, скончавшейся в каком-нибудь 1893 году, меня не прельщала, и я начала судорожно открывать дверцу. Результатом моих титанических усилий стала оторванная ручка: «Опель» был той еще развалюхой.
— Сиди тихо. — Определенно, я слышала этот голос!
Стараясь не злить его обладателя, я повернула голову.
Рейно!
Черт возьми, алчный белобрысый фотограф с «Королевы Реджины», выудивший из меня две тысячи долларов! Но что он делает здесь, в Питере, — ведь его корабль уже давно покинул Питер и наверняка успел забыть о существовании чахлой Северной Пальмиры.
— Я не понимаю…
— Сиди тихо, — снова повторил Рейно.
Но сидеть тихо, когда тебя везут к обветшавшему кладбищу, не представлялось никакой возможности, и я снова начала ныть:
— Выпустите меня сейчас же! Я не понимаю, что происходит!..
Рейно резко затормозил, бросил руль и повернулся ко мне. Все та же ямочка на подбородке, все те же наглые, похожие на объектив «Никона» глаза. Как будто и не расставались, честное слово, как будто так и просидели все это время в номере 217 на «Королеве Реджине»!
Рейно приблизил ко мне подбородок и сказал:
— Олев Киви.
Ну, конечно, это все объясняло. Когда-то я тоже произнесла эти слова и поймала фотографа на крючок. Теперь уже на крючке трепыхалась я сама. Так что лучше заткнуться, а то и губу порвать недолго.
Впрочем, до вожделенных смоленских могил мы не доехали. Рейно остановил задрыгу-«опелек» на ближайшем к Смоленке углу, у захудалого ночника «Eesti». Эстонским в этом магазинчике было только название. Но именно это скорее всего и вдохновляло Рейно.
— Может, сразу к консульству? — неудачно пошутила я.
— Может, сразу в прокуратуру? — неудачно пошутил он. На вполне сносном русском. Я прикусила язык.
— Поговорим об Олеве Киви. — Рейно вытащил из-за пазухи узкий нож, оценивающе посмотрел на него, потом на меня и… И принялся ковыряться им в зубах.