Робеспьер. В поисках истины

Гальдемар Анж

Хотя слова маркизы совершенно успокоили Оливье насчёт тюремной жизни дорогих ему существ, но он не мог не высказать, хотя в очень приличных и сдержанных выражениях, своего удивления к тому равнодушию, с которым узники относились к своей судьбе.

— Равнодушие народной толпы на улицах, — прибавил он, — возбуждает во мне отвращение, но равнодушие аристократии меня огорчает до глубины души.

Кларисса хотела ему ответить, но маркиза её перебила.

— Вы, вероятно, приехали из деревни и давно не видали парижан. Нельзя изменить

французов, и ничто не в состоянии уничтожить их весёлость. То, что вы принимаете за равнодушие, в сущности стоическая покорность судьбе. Мы видим, что борьба бесполезна, и нам так надоел мир с его низостями, что мы готовы в любое время умереть, но умираем, как подобает французам, с улыбкой на устах.

Конечно, есть между нами отчаивающиеся, беспокойные люди, но их немного.

В эту минуту раздались громкие крики:

— Браво, браво! Прекрасно, прекрасно!

Молодая девушка с завязанными на спине руками стояла на верхней перекладине лестницы, на которую она забралась по поставленным один на другой столам, стульям и скамейкам. Грациозно раскланявшись, она стала спускаться с помощью протянутых к ней отовсюду рук. Её примеру последовала маркиза д’Аво, на которую уже указала Оливье маркиза Шуазель, и начала вскарабкиваться на груду мебели, но довольно неловко.

— Что это — новая игра? — спросили в один голос Кларисса, Тереза и Оливье, смотревшие с изумлением на это необыкновенное упражнение.

— Да, но это очень печальная игра, — отвечала маркиза Шуазель и прибавила торжественным тоном: — Эти дамы учатся всходить на эшафот.

И она объяснила, что по деревянным ступеням, которые вели к гильотине, было очень трудно подниматься, в особенности с завязанными руками, а потому женщины часто спотыкались и путались в своих платьях, что возбуждало громкий смех в толпе.

— Чтобы избежать этого унижения, — продолжала маркиза, — и чтобы достойно встретить смерть, мы здесь репетируем свою роль, которую, быть может, завтра нам придётся сыграть на площади.

Оливье пришёл в восторг от этого благородного презрения к смерти и эшафоту. В ту же минуту раздался весёлый смех. Платье маркизы д’Аво запуталось в спинке верхнего стула, и она едва не упала. Она засмеялась вместе со всеми и прибавила:

— Мне будет работа на сегодняшний вечер!

— Вы видите, — продолжала маркиза, обращаясь к Оливье, — что скрывает в сущности возмутившее вас равнодушие. Многие из этих женщин поддерживают мужество своих мужей и готовы умереть за них.

Но Кларисса боялась, что разговор снова коснулся слишком печального предмета, и обратила внимание сына на проходившую мимо графиню Нарбон с корзинкою вишен, которыми она угощала свою маленькую девочку.

— Какие прекрасные ягоды! — воскликнула Кларисса.

Графиня остановилась и предложила ей вишен, но она отказалась, и когда графиня продолжала настаивать, то она сказала:

— Я не хочу, благодарю вас, но, может быть, моя племянница попробует ваших удивительных вишен.

Тереза

также отказалась, но Оливье, взяв из корзинки ветку вишен, поднёс одну к розовым губам своей невесты и сказал:

— Скушайте, пожалуйста, ради меня.

Кларисса не могла не улыбнуться, и Оливье прибавил:

— И вы также, мама.

Эту прелестную семейную сцену нарушил медленный звон колокола.

— Перекличка! — промолвила графиня Нарбон, побледнев.

Все разговоры смолкли, и все глаза со страхом обратились на железную решётку, словно в ожидании кого-то.

— Какая перекличка? — спросил Оливье, снова приходя в волнение.

Маркиза Шуазель и графиня Нарбон быстро удалились, а Кларисса, быть может, инстинктивно понявшая, в чём дело, произнесла:

— Не знаю!

Тереза задрожала всем телом и крепко прижалась к Клариссе, предчувствуя что-то ужасное, а Оливье, подойдя к одному из узников, спросил его, что значит эта перекличка.

— Это вызывают лиц, подлежащих явке в революционный трибунал, — отвечал он спокойно, — колокол возвещает, что сейчас прибудет представитель этого суда и вызовет по именам тех, которые должны явиться в суд.

— То есть на эшафот! — воскликнул с яростью Оливье.

Арестант молча кивнул головой.

— Так все, имена которых будут выкликать?..

— Будут сегодня отвезены и...

— И?..

— И через два дня взойдут на эшафот, — произнёс узник, по-видимому, вполне примирившийся со своей судьбой.

— Так могут вызвать кого-нибудь из нас? — спросила Тереза, заливаясь слезами.

— Нет, — отвечала Кларисса, стараясь побороть своё волнение, — нет, ещё слишком рано. Скажи ей, Оливье, что этого не может быть.

— Почему? — промолвил мрачно юноша, которым овладело отчаяние.

— Нет, нет, это невозможно, уверяю вас, что это невозможно!

Между тем присланный из революционного трибунала маленький толстый человек с красным лицом и с отвратительной улыбкой вышел из-за решётки и уселся на стул под акацией. Вокруг него разместились Гали, тюремщики и жандарм.

— Я думал, — произнёс с удивлением Гали, — что трибунал не будет заседать завтра по случаю праздника Верховного Существа.

— Вы правы, но он будет заседать послезавтра. Я также хочу быть свободен завтра и принять участие в празднике. — Он цинично засмеялся и приказал принести себе стакан вина, который и опорожнил одним залпом.

— Однако пора за дело! — воскликнул он со смехом и потребовал фонарь, так как уже начинало смеркаться; он вынул роковую бумагу, в которой были указаны жертвы гильотины.

Между тем двор переполнился узниками, явившимися изо всех помещений тюрьмы. Большинство были спокойны и хладнокровны, некоторые смотрели с ужасом на вестника смерти. Одни ожидали с нетерпением, чтобы произнесли их имя, видя в смерти конец невыносимых страданий, а другие, более слабохарактерные, надеялись, что будут выкликать не их, а товарищей.