Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
Он быстро удалился, а Урбен стал приводить в порядок мебель в гостиной.
Тереза сияла счастьем, громко благодарила Бога за их спасение и выражала надежду, что они вскоре увидят Оливье.
— Но кому мы обязаны всем этим? — спросила она у тётки.
— Я думаю, что бывшему секретарю твоего деда, — отвечала Кларисса, — он теперь всемогущ, и я ему писала из тюрьмы. Если же я тебе об этом раньше не говорила, то не хотела тешить тебя надеждами, быть может, несбыточными.
Молодая девушка взглянула в отверстие ставней, которые были немного приотворены Урбеном, и воскликнула:
—
Мысленно она обещала себе при первой возможности пойти в церковь и помолиться за их покровителя, который должен был много грешить, так как, если он был всемогущ, то он не мог не принадлежать к правительству террора.
Между тем Урбен принёс чернила и поставил на стол.
— Наконец-то я могу написать Оливье! — воскликнула радостно Кларисса.
Она присела к столу и начала писать, а Тереза начала внимательно осматривать комнату. Неожиданно её глаза остановились на иллюстрированной газете. Она была старая, но её сохранили, потому что в ней было подробное описание с картинками праздника в честь Верховного Существа.
Это заинтересовало молодую девушку, потому что Оливье во время его посещения тюрьмы Ла-Бурб горячо протестовал против этого торжества. Она стала читать прежде всего содержание газеты, напечатанное крупными буквами:
«Описание шествия. — Пиротехнические фигуры. — Типические группы. — Арест шуана. — Народное негодование».
— Я видел, как его арестовали! — заметил Урбен.
— А за что его арестовали? — спросила Тереза.
— За то, что он закричал: «Долой гильотину!»
Услыхав эти слова, Кларисса подняла голову. Она вспомнила, что Оливье накануне праздника упрекал французский народ за то, что никто не решился публично произнести эту фразу. Она и Тереза в один голос воскликнули:
— А что это был за человек?
— Насколько мне помнится, — отвечал Урбен, — это был юноша лет двадцати. Его арестовали немедленно, чтобы спасти от толпы, которая хотела его растерзать на куски.
— А как его зовут? — снова в один голос воскликнули обе женщины.
Урбен отвечал, что он не знает. Кларисса с материнским инстинктом стала доказывать Терезе, что они напрасно беспокоились, так как Оливье не мог быть этим юношей. Если бы он осуществил такую скандальную выходку, то их бы давно разыскали и привлекли к делу. А, напротив, в последнее время с ними обращались в тюрьме очень почтительно.
— Это правда, — отвечала Тереза и быстро успокоилась.
Кларисса взяла из её рук газету и бросила её.
— Лучше, чем читать всякий вздор, ты бы убрала нашу комнату. Ты даже ещё не посмотрела на неё.
Она нежно повела её в спальню и поспешно закрыла дверь.
Оставшись наедине с Урбеном, Кларисса тревожно спросила вполголоса:
— Вы видели этого молодого человека? Какие у него глаза? Как он был одет?
— Глаз его я не помню, — отвечал Урбен, — но на нём была рабочая одежда: серая куртка, такие же брюки и полосатый черно-серый жилет.
— Это он! Это он! — промолвила Кларисса, вспоминая обычный костюм Оливье, и упала в кресло, едва не потеряв сознания.
В эту минуту отворилась дверь из передней, и кто-то
— Гражданин Робеспьер желает говорить с вами.
— Где он? Где он? — воскликнула Кларисса, заливаясь слезами.
Как только в дверях показался Робеспьер, Кларисса поспешила к нему навстречу и, не дав времени поздороваться с нею, воскликнула:
— Где мой сын? Где мой сын?
— Успокойтесь: ваш сын здрав и невредим!
Она взглянула на него пристально и, заметив его смущение, продолжала с ожесточением:
— Значит, арестованный молодой человек — Оливье? Значит, вы приказали его арестовать? Нечего сказать, хорошо! Вы сделались тюремщиком своего сына.
Робеспьер сначала опустил глаза в смущении, потом оправился и объяснил в нескольких словах всё, что случилось. Если он запер Оливье в тюрьму, то лишь для того, чтобы его спасти, иначе Комитет общественной безопасности мог его схватить и возвести на эшафот в доказательство того, что Робеспьер не имел права помилования. Напротив, теперь Леба повёз его в тюрьму Ла-Форс и тотчас привезёт его сюда. Здесь Оливье проживёт с матерью и Терезой до того дня, как они все трое уедут в провинцию.
Кларисса, видимо, успокоилась и доверчиво слушала Робеспьера.
— Но как вы его узнали?
— Благодаря случайности и найденным письмам в его дорожном мешке, он же сам упорно отказывался назвать себя по имени.
Глаза Клариссы засверкали новым страхом.
— Так Оливье знает тайну своего рождения?
— Нет, не беспокойтесь, я не сказал ему ни слова, чтобы уменьшить его любовь к вам и веру в вас или чтобы уменьшить его ненависть ко мне, которая вполне может служить вам местью.
— Вы ошибаетесь насчёт моих чувств, я нисколько не думаю о мести и даже давно перестала упрекать вас. Ведь прошедшее было так давно, так давно.
Неподкупный бросил на неё взгляд, полный горя и сожаления. Бледная, увядшая не по возрасту, она была для него живым укором. Если она забыла прошедшее, то он не мог забыть, что на этих поблекших от страданий и печали, некогда розовых губах он запечатлел свой первый поцелуй.
— Хотя я не могу забыть прошедшего, — произнёс он, — но я, право, не так виноват, как кажется. Отчего ваш отец из личной гордости отказал мне в вашей руке и прогнал, как лакея? Благодаря этой аристократической гордости возникла революция и всех сравняла под гильотиной. Печальное прошедшее и ужасное настоящее обязаны своим происхождением гордости вашего отца. Я никогда не бросился бы с таким безумием в политический водоворот...
— Полноте, — перебила его Кларисса, — прошедшее умерло, давно умерло!
— Нет, оно не умерло! — воскликнул он. — И ваш сын служит живым доказательством, что прошедшее...
— Если его ненависть нанесла минутный удар вашему самолюбию, — промолвила Кларисса, перебив его в третий раз, — то я должна всю жизнь смертельно страдать всякий раз, как он произнесёт ваше имя с презрением и отвращением. Я должна постоянно с ужасом спрашивать себя: простит ли он мне когда-нибудь, что по моей милости такой отец, как вы...