Робин Гуд с оптическим прицелом. Снайпер-«попаданец»
Шрифт:
— Я — женщина бедная! — заголосила толстуха. — Кто мне заплатит за рыбу, которая ходит в глубине моря? Тот, кто боится соленого ветра, может наняться ко мне в пастухи или лучше пойти в монастырь святого Петра Кентерберийского и провести остаток своих дней в молитве и посте!
— Христианская душа стоит дороже рыбы, — рассудительно заметил кто-то.
— А я бы вышел, да моряки разбежались, — внезапно сообщил высокий парень, которого можно было бы назвать симпатичным, если бы не длинный извилистый шрам, пересекавший все лицо, вывернувший левое веко и навсегда изуродовавший
Услышав такие слова, я немедленно ткнул Маркса, сидевшего рядом, кулаком в ребра, и когда тот взглянул на меня, кивнул ему на парня со шрамом. Тот понятливо кивнул головой, сгреб со стола несколько кружек с элем, прихватил с собой Малыша Джонни, и они двинулись к столу, за которым восседал шрамолицый. Очень скоро оттуда послышались выкрики на данелагском, примерным эквивалентом которых могла быть бессмертная фраза: «Ты меня уважаешь?»
Рассудив, что градус исшрамленного морехода достиг нужной величины, я встал и подсел к парням и меченому:
— Слушай, друг, а ты правду говорил, что мог бы выйти в море, или так, понты гнул?
Шкипер-шрамоносец собрал в кучу разъезжающиеся глаза, уперся в меня мутным взглядом и в свою очередь поинтересовался:
— А т-ты кто т-таков? Т-ты, с-селедкин с-сын, весло вертеть м-м-мжешь?
Создавалось ощущение, что я как-то пропустил момент относительной вменяемости бравого маремана, и теперь его хоть спрашивай, хоть не спрашивай — результат будет одинаковым.
Однако тут водоплавающий, видимо, осмыслил мой вопрос и выдал:
— В м-море — х-хоть счас… Если б была команда…
— Слышь, друг, — есть команда. Сорок два рыла, видавших такие виды…
— Т-тогда — пшли, — радушно пригласил меченый. — Ща допьем — и в море!..
Кабатчица, услышавшая эти слова, тут же снова заголосила насчет рыбы, остальные заволновались, забубнили что-то насчет суицида, который никак не допустим для доброго христианина, а несколько особенно страховидных гавриков намекнули шрамолицему, что мы, поди, пираты и замыслили коварно прихватизировать его судно, а его самого — не менее коварно утопить. Видимо, эти молодцы опасались конкуренции.
Но меченый был непреклонен. Раз сказал, что отходим сейчас, значит — сейчас, и никаких гвоздей. И вот мы, вместо того чтобы спокойно отоспаться в таверне, двинулись к порту, возглавляемые мертвецки пьяным шкипером. Не знаю, какие там были приметы относительно бури на море, но нашего проводника штормило уже на берегу, причем весьма основательно. И ценность его в качестве проводника стремилась к нулю со скоростью кота, неосторожно повстречавшего на прогулке двух бульдогов в скверном расположении духа. Мы дважды пытались загрузиться на чужой корабль, один раз уже даже начали погрузку, но, наконец, после очередного выкрика «В-вот… ик!.. он!» мы следом за шкипером взошли на борт подозрительной посудины.
Пока мы грузились, Малыш Джонни и отец Тук отливали нашего будущего капитана забортной холодной водой, и, после получаса трудов и полусотни ведер, бравый
Отплыв от бревенчатого причала, мы довольно долго махали веслами, потому что я помнил прочитанную где-то морскую мудрость: шторм лучше встречать в открытом море, нежели у берега. Наконец Энгельрик, отирая, с лица пот, задал вопрос, волновавший, пожалуй, всю нашу команду:
— Командир, далеко еще?
— Что «далеко»?
— То, куда мы плывем?
— A-а. Наверное… А ты что, устал?
— Да…
— Тогда слушай мою команду: пять человек на вахте, курс держать против волн. Остальным — спать. Вахту сменим как обычно…
Так как в деналагском «вахта» означала еще и «стража», то никто не спрашивал, чья очередь охранять. Все шло по установленному распорядку. Пятеро, с аббатом Туком во главе, расположились на носу суденышка, у бортов и на корме возле руля, а остальные, получив по кружке эля и куску оленины, улеглись спать, кто где смог.
Перед рассветом меня разбудила Алькина нога, вольготно устроившаяся у меня на носу. Я спихнул в сторону шаловливую конечность, протер глаза и сел, приваливаясь спиной к борту. Огляделся. Земли видно не было — по крайней мере из того положения, которое я занимал. В сером предрассветном сумраке видны были ленивые волны, качавшие нашу лохань, и Малютка Джон, стоявший у руля. Судно браво двигалось под парусами с неизвестной скоростью в неизвестном направлении.
Внезапно из серого полумрака вынырнула еще одна фигура, угловатая и костистая. В принципе, под эти данные подходил Маркс, и я уже собирался его окликнуть, когда морская пустыня огласилась жалобным ревом:
— Проклятое племя! Такие же моряки из вас, как из меня епископ! Быть вам на дне сегодня, туда вам и дорога!
Оказалось, что это наш меченный людьми и фортуной капитан изволил пробудиться и выполз на палубу с целью определения своего положения в пространстве. И обнаружив себя на борту собственного судна в компании совершенно неизвестных личностей, пытающихся, в меру своего скромного разумения, осуществлять процесс кораблевождения, он не замедлил высказать свое отношение к данному печальному факту.
— Только и мне погибать вместе с вами. Смотрите, уже не видать берегов! Клянусь святым Патриком, жизни не жалко, чтобы посмотреть, как вы будете пускать пузыри! Сухопутные крысы, отчитал бы я вас покрепче, да боюсь прогневить святых!
— Слышь, ты не очень-то разоряйся, — посоветовал от руля Малыш Джон. — Если ты разбудишь командира — я те не завидую!
— Да что мне ваш командир?! Здесь я — командир и командую по праву! Ну, куда, куда ты кладешь руль, образина долговязая?! В такую погодку мы лавливали рыбу и приходили домой, не зачерпнув ни капли воды. А с вами и сети не бросишь в море, болтаешься, как горелый пень! Смотрите, как правят настоящие моряки! — И с этими словами наш бравый шкипер прошествовал на корму и, отобрав у Джона руль, заложил такой вираж, что меня чуть не выбросило за борт.