Родительские дневники
Шрифт:
Девочкам, когда я забеременела, было два года восемь месяцев. Они были шустрые, избалованные, домашние умненькие дети, которые постоянно, как и положено близнецам, конкурируют друг с другом за все: от любви многочисленных родственников до драного шнурочка, который мог и может вызвать двойную истерику на полчаса. Мы тогда спали все вместе – в огромной, надставленной тремя досками икейской кровати, и перед сном у нас был и есть традиционный час вечернего бешенства. Девочки скакали по кровати, визжали, смеялись и прыгали на нас. Мы с Илюшей знали, что это плохо и неправильно, но в девчонках в этот момент было так много брызжущего детского счастья, что
Девочкам мы о моей беременности сказали в тот же день, когда сами узнали. После первого же прыжка Лиды или Маши на мой живот вечером перед сном – с перепугу объяснили все попроще: что у мамы в животе растет детеныш, поэтому прыгать теперь на маму – нельзя. Нам пришлось повторить это раз 158, пока девочки запомнили и поняли, чего нельзя и почему нельзя, зато мы избежали легенд об аисте, магазине и капусте, и Маша с Лидой теперь более или менее адекватно представляли себе, откуда берутся дети – из маминого живота. Как они попадают в мамин живот, мы пока не рассказывали.
Единственной проблемой во время второй беременности стало то, что я начала мгновенно уставать. То есть еще минуту назад я была в порядке, а сейчас – как будто из сети выключили. Хорошо, когда этот момент приходился на часы работы няни – тогда я быстро уходила в свободную комнату и засыпала. Но если няни к моменту моего «отключения» уже не было, приходилось тяжело, потому что неподъемным становилось любое дело: даже просмотр мультиков с девочками (и звук у телевизора слишком громкий, и сюжет тупой, и вообще оставьте меня в покое!!!).
Девочки в мои обстоятельства не входили и входить не желали. Они требовали того, к чему привыкли: внимания, одобрения и обычного попустительства с моей стороны. Ведь так было, пока я работала: я успевала настолько соскучиться по детям за день в редакции или за компьютером, что ни о каких наказаниях с моей стороны просто не могло быть и речи. Когда же, забеременев во второй раз, я уволилась и села дома, ситуация изменилась, к огромному неудовольствию детей и моему: кому же охота превращаться из доброй феи в строгого полицейского! А я становилась не просто строгой – свирепой. В ответ девочки начали ныть. Не «начинали», а именно «начали», то есть это стало не разовым явлением, а вошло в привычку. Спасение от этого у меня было и есть только одно: бросить все и заняться исключительно детьми – рисовать, читать, гулять, песни петь, что угодно делать, но – быть с ними, не отвлекаясь ни на секунду. Тогда нытье сразу прекращается.
Страшно мне стало за эту беременность дважды. Первый раз, когда узистка на тринадцатой неделе срока в течение пяти минут не могла найти внутри меня «плод». Она молчала, хмурилась, вздыхала, произносила загадочные фразы про «нетипичную картину» и «Людочка, посмотри, что это такое», чем почти довела меня до коматозного состояния. Я успела вспомнить все патологии внутриутробного развития, задать 50 вопросов, услышать наконец сакраментальное: «Я не вижу у вас признаков беременности», буквально вырвать у врача узи-датчик, поводить им по своему животу и, увидев на экране монитора что-то вроде скелетика, прокричать: «А вот это – не оно?!» – «О, да, – облегченно выдохнула врач, – надо же, как он уплыл далеко!» Еще через пять минут она сказала мне, что все в порядке, «плод» развивается соответственно сроку и чтобы я перестала наконец плакать.
Второй раз меня накрыло, когда мы с маленьким Борькой вернулись домой. Нас вдруг стало в комнате очень много, и у меня взорвался
Папа: – У мамы в животе ребёныш, – таинственно говорит Маша. Девчонок это поражает: они привыкли, что дети укомплектованы по двое. А тут еще таинственный братик какой-то нарисовался. Но братика они ждут – настораживает только способ его появления на свет: надо же, сидит в животе, а потом в один прекрасный день выпрыгивает.
– Ой! А у меня в животе тоже детеныш! – вскрикивает Лидусик. – В колясочке!
К кесареву готовили бесконечно: мы пришли к 6 вечера, а начали операцию только после 9. Доктор был тот же самый, что и в первый раз – в таких делах рисковать не хочется.
– Хорошая у вас работа, – с воодушевлением говорила Катя, пока он пихал ленту в аппарат вроде сейсмографа, загогулинами записывающий ритм сердца ребеночка. – Вы даете новую жизнь…
– Хорошая… – согласился доктор. – Это уже шестое кесарево за сегодня. Плюс две ночи подряд меня поднимали на экстренную операцию…
Мы как-то сразу сникли – у меня закралась мысль: «А не дрогнет ли рука после шестого кесарева?» Слава Богу, не дрогнула. По традиции, совершенно неожиданно, нянечка вынесла мне моего сына и сунула в руки:
– Ну, папаша, пообщайтесь!
Борька, несмотря на сморщенное личико, был явной копией Маши и Лиды: те же щеки, тот же рот и подбородок. Наша порода! Помню, как сказал Кате, когда она сетовала, что девчонки похожи на меня, а не на нее: «Смотри, Катя, вот в чем разница между информацией и материей – ты из своей материи их девять месяцев лепила, а моя информация только один раз постаралась. А результат?»
Затем нянечка принесла еще одного, чужого ребенка и положила дышать кислородом. Вслед за тем врачи стремительно испарились, и следующий час я просидел с Борькой на руках в почти полном одиночестве, слушая вопли второго ребенка на столике. Я понимал, что никому сейчас не до нас, что объем работы у врачей такой, что они приносят и кладут детей как пирожки или кирпичи: никто ведь не спрашивает у пирожка, не скучно ли ему тут в одиночестве? Но оставлять сына лежать одного мне не хотелось.
За стеклянной стеной соседнего бокса какая-то женщина в измазанной кровью рубашке готовилась рожать: тужилась и кричала. Самое ужасное, что отвернуться не получалось: так уж стоял единственный стул, на котором можно было сидеть. Увы, несмотря на все свое отвращение к концепции партнерских родов, я таки стал свидетелем того, как дети появляются на свет – даже против своего желания. Зрелище, скажу я вам, весьма неромантическое.
Когда Борьку наконец увезли в палату для новорожденных, мы с Катиной мамой поехали домой. Я был совершенно неживой от стресса и летней духоты. Дома ко мне прибежали девчонки, повисли на руках. Я показывал им фотографии Боречки.
– Как моъковка! Весь къасный, – задумчиво отметила Лида. Потом мы с ними пошли наверх – укладываться спать. Пока они прыгали по мне, я постепенно отходил от полуобморочного состояния. Только благодаря девчонкам, думаю, я в тот вечер спасся от инфаркта.
За те пять дней, пока Катя была в роддоме, они как-то повзрослели. Захожу как-то вечером в спальню, а Лида с Машей сидят на кресле, и одна другой говорит: