Родиться среди мёртвых
Шрифт:
— Идем, — сказала она.
Войдя в комнату, она стала искать свечку. Было уже после полуночи, а электричество во всем городе выключали в десять часов. Свечи она не нашла, и мы разделись в темноте.
— Ты меня не хочешь? — спросила она. Я лежал без движения, моя рука на ее животе.
— Ты когда-нибудь любила кого-нибудь?
Мэй Линг засмеялась.
— Тебе не мучительно спать с японцами?
— Почему?
— Ну, потому что ведь война. Китай — твоя родина…
— Я люблю Китай, — сказала она.
— И тебя не мучает, что приходится отдаваться японцу?
— Нет, это неважно.
— А
— Не быть голодной.
— Кто бы ни давал тебе рис?
— Да, — сказала она, — неважно.
Она лежала тихо, ее щека рядом с моим плечом, ее рука на моем локте. Может быть, такова ее профессия; она принимала настроение другого, как одежду, и, может быть, укрывала этим свою наготу.
Свет раннего утра рассеял все, что ночь открыла мне. Я разбудил Мэй Линг и взял ее молодое гибкое тело, теплое ото сна и все еще пахнущее цветком жасмина, который выпал из ее волос и теперь, увядший и мятый, лежал под ее спиной. Сам этот несложный акт, без всякой мысли или эмоции, помог восстановить что-то во мне. Какую-то силу, которую я потерял и которой мне недоставало. Она даже не заметила, когда я ушел; она крепко спала, и в этом безмятежном сне, как и в ее веселой улыбке, была все та же скрытность.
Снаружи, у двери, на тротуаре старый нищий спал рядом со слепым мальчиком. Возможно, это был его внук или бездомный сирота, которого он нашел и которому он выдавил глаза, зная, что в мире больше жалости к детям, а слепой ребенок может принести больше копперов, чем жалость к старику.
Город теперь просыпался, как он это делал всякий день сотни лет. Война не несла никаких перемен для миллионов кули, которые все так же горбились под своей неподъемной ношей, ступая босыми ногами на ледяной асфальт. Я почувствовал всепоглощающее одиночество в этот ранний предрассветный час, когда обтрепанные, полуголодные люди, дети этого огромного и попранного континента, встречали новый день, который не обещал им ничего, кроме продолжения той же скорби. И в этой их скорби, в их поту, в их темном бессмысленном существовании был залог страшнейшей, катастрофической угрозы.
Глава четырнадцатая
В январе 1944 года советская радиостанция торжествующе объявила, что Новгород освобожден советскими войсками, и в тот же день адмирал Сурин подал документы на советское гражданство и визу. Петров принес эту весть и добавил: Сурин сказал, что представляет себе, какой эффект эта новость произведет на его друзей, и хочет, чтобы они знали — это ему совсем безразлично.
— Очень хорошо, — отрезал генерал, и когда Петров заговорил об этом за обедом, генерал строго заметил ему, что он не желает слышать о Сурине и просит не упоминать имя Сурина в его присутствии.
Советская армия теперь двигалась в сторону заблокированного Ленинграда, и генерал проводил большую часть дня, слушая «Голос Родины» или читая газеты на нескольких языках. Так как обычные передачи часто прерывались новостями с фронта, генерал не позволял выключать радио, и скоро я заметил, что я сам стал насвистывать советские армейские песни, работая на кладбище или бреясь.
Прошел почти год с тех пор, как последние американцы и англичане были посажены в лагеря для военнопленных, и хотя единственные сведения о войне на Тихом океане мы получали от японцев, противоречивые
В Шанхай война приносила все больше продовольственных карточек и меньше еды, все более длинные очереди перед рисовыми лавками и все меньше часов электрического освещения. На улицах были вырыты траншеи «для обороны», которые заменили аллеи деревьев, комнатные радиаторы отопления были конфискованы как дефицитный металл. Я предпочитал проводить дни, работая на кладбище; я предпочитал усталость холоду в нетопленых комнатах, от которого у всех нас появились припухлости на суставах рук и на пальцах ног.
Теперь, из-за того что генерал проводил столько времени у радиоприемника, Тамаре пришлось заменять его, работая на кладбище. Ее руки, так же, как и мои, были покрыты болячками. Иногда боль в пальцах делала работу невозможной. Тамара со мной никогда не обсуждала войну с Германией, хотя она всегда спрашивала отца о новостях, особенно теперь, когда фронт двигался в сторону Ленинграда. Однажды в феврале, когда мы заканчивали работу на кладбище, генерал показался в конце аллеи. Он шел быстро, и Тамара поднялась ему навстречу, ее лицо напряглось, она старалась узнать, чем он был взволнован.
— Тамара, — вскрикнул он, — Тамара, Санкт-Петербург освобожден.
Я никогда не видел генерала, обнимающего дочь. Она приникла к нему и рыдала, давая волю слезам. Генерал не успокаивал ее, а дал ей выплакаться, прижав ее худенькие дрожащие плечи к своей широкой груди и гладя ее темные волосы рассеянным жестом.
С того дня, и тем более когда открылся Второй фронт в Европе, стало ясно, что Германия проиграет войну. Генерал Федоров приветствовал меня каждое утро радостной вестью. Он вставал раньше всех и, увидев меня спускающимся по лестнице, весело говорил:
— Знаете, где русские войска сегодня? Никогда не догадаетесь. В Румынии, вот где!
Или вздыхал с поддельным сожалением:
— Эх, что же ваши солдаты? Четыре недели они уже на Гуаме, четыре длинных недели, и все еще американский флаг не развевается на этом маленьком островке!
— Не такой уж маленький, — вступился Петров. — Вы же знаете, ваше превосходительство, остров трудно взять.
Это мы помним из истории. Много пещер в каждой горе, и в каждой из них — японский солдат. Им видно приближение американцев, а американцы их не видят. Я также слышал, что часто японцы сидят на деревьях.
— Обезьяны, это уж точно. Но это не резон провести четыре недели на одном острове. Избалованы ваши американцы. Говорят, что они даже едят шоколад во время войны.
— Да, верно, это у них в пайке.
— Ну вот, что же вы можете ожидать после этого? Шоколад для солдат! Ведь это их делает шоколадными солдатами, которые тают от огня.
— Зато питательно, — вставил Петров.
— Питательность не делает солдат храбрыми.
Но за этими шутками, за этой радостью и веселой критикой ощущалось еще что-то новое в генерале. Словно какое-то напряженное ожидание, словно какое-то возбуждение пряталось в его сердце, и он целиком отдавался этому предчувствию.