Родиться среди мёртвых
Шрифт:
Петров не успел ответить. С неожиданным треском открылась входная дверь. Японский офицер с лицом, искаженным злостью, стоял в дверях, размахивая саблей, и кричал на нас.
Он толкнул Александра, который оказался возле двери, и подошел к окну, показывая на небрежно задернутые черные занавески.
Петров подбежал к нему.
— Виноват, очень виноват, я сейчас все исправлю.
Японец ударил его дважды по лицу, и Петров отступил, виноватая улыбка все еще не сходила с его лица. Одним движением сабли офицер сбил лампу с потолка, и темнота принесла облегчение, скрыв его озлобленное лицо. Я протянул руку, зная, что Тамара
Свет ручного фонаря упал на меня. Я закрыл глаза. Когда я опять посмотрел, свет перешел на генерала и дальше на Тамару, которая стояла за его спиной.
— Кандру, — закричал офицер.
— Он хочет свечку, — сказал Петров. Генерал медленно пошел на кухню и зажег свечу, но Тамара взяла ее из его рук и поставила перед японцем.
— Бумагу, — сказал офицер. Он вынул из кармана записную книжку и сел за стол. Генерал подал ему лист бумаги.
— Нет, — офицер бросил бумагу генералу. — Бумаги!
Вы.
— Он хочет наши паспорта, — сказал Петров, — документы. У меня паспорт с собой, так как я сегодня выходил.
Петров показал свой паспорт.
— Я только что вернулся домой, — продолжал он повторять японцу, который его игнорировал. Пока офицер проверял Тамарины документы, я пошел доставать мои.
— Где медару? — закричал офицер, когда я дал ему мои документы. — Но медару.
— Ноу спик инглиш [41] , — Петров сказал, показывая на мою грудь, — ноу инглиш.
41
Не говорит по-английски (искаж. англ.).
Офицер ткнул пальцем в документы генерала, на которых была печать, похожая на медаль, и затем в мои, на которых ее не было. Я пожал плечами.
— Говорите с ним по-русски, — сказал генерал.
Я начал что-то говорить, какие-то короткие фразы, которые ничего не значили даже для меня. Японец вопросительно смотрел на Петрова.
— Видите, — сказал Петров по-английски, — мистер Сердцев говорит, что он получил эти документы до новой регистрации, а когда она началась, он… — но, вероятно, знание английского языка у офицера тоже было ограничено только несколькими словами, и он сделал знак Петрову замолчать. Японец скопировал информацию со всех документов в свою тетрадь, вернул их генералу, все, кроме моих, которые он засунул себе в карман, говоря что-то по-японски Петрову. Он встал, чтобы уйти, и тут заметил Александра, который все время стоял в дальнем углу.
— Вы. Бумагу? — Александр не двинулся.
— Пойди, достань свои документы, — сказал генерал.
— Они со мной, — Александр минуту колебался, потом быстро подошел к японцу и подал ему удостоверение. Это была маленькая желтая бумага с печатью большого серпа и молота посередине.
Японец что-то записал и оставил удостоверение личности Александра на столе. Он указал еще раз на занавески, погрозил нам пальцем и вышел. Я избегал смотреть на генерала, но слышал, как он сел и, как по сигналу, Тамара и Петров сели с ним рядом.
— Дедушка, — сказал Александр. — Дедушка, я хотел тебе это раньше сказать, но… — его слова прозвучали среди полной тишины, как мольба.
— Мама, ты можешь это понять, мама…
Александр сделал шаг в сторону Тамары, но остановился посреди комнаты, видя выражение
— Дедушка, с первого дня, с самого первого мига, как я себя помню, я слышал от тебя рассказы о России. Мама мне всегда говорила, что когда я родился, ты пришел к ней в госпиталь и принес твое полковое знамя, чтобы повесить его над моей кроватью… Мама, помнишь ту первую поэму, которую ты заставила меня выучить? Когда другие дети моего возраста читали стихи о собаках и лошадях, ты учила со мной поэму о царском сыне, о том, как его убили. На мой шестой день рождения ты подарила мне книгу стихов Пушкина и надписала: «Где бы ты ни был, никогда не забывай, что ты — русский, и гордись этим». И я помнил и гордился. Помните, когда Кирилл умер в Европе и его сын Владимир был объявлен новым наследником российского престола? У нас в соборе была служба, и в конце все пели: «Боже, царя храни», — и вы позже сказали: «Теперь уже недолго!».
Александр стоял перед ними. Он смотрел каждому в лицо, как человек, дающий показания в суде.
— И вот наступила война. В день Перл Харбора нас распустили с уроков. Я, Евгений и еще два мальчика ходили по улицам несколько часов. Мы видели, как японские солдаты ставили заслоны из колючей проволоки и кричали: «Nippon». Мы видели японских офицеров, пьющих за своего императора. Мы видели, как плакали молча китайцы. Американцы говорили об эвакуации и лагерях. У нас же не было ничего, о чем мы могли бы плакать, ничего, чему мы могли бы с гордостью радоваться, ничего, за что воевать. И никто не хотел сажать нас в лагеря. В наших паспортах было сказано: «бесподданный».
Мы начали ходить на советские фильмы. Мы слушали их песни по радио — песни о молодежи, воюющей за свою родину. Потом мы начали ходить в Советский клуб на фильмы, после того, как однажды встретили одного советского человека, — он пригласил нас в клуб. Он был первый человек из Советского Союза, которого мы узнали. Он не говорил об идеологии, но когда он говорил о России, он повторял слово «наша» обо всем тамошнем: «наши реки», «наша Москва», «наш народ». Он дал нам несколько книг. Я не понял многое в них, но это было неважно. Я его не спрашивал, потому что не хотел, чтобы он сказал «ваши», когда он заговорит об эмигрантах.
Александр вдруг остановился и долго смотрел на меня. Повернувшись к генералу, он сказал:
— Может быть, вы хотели бы, чтобы я ушел?
Генерал покачал головой.
Глава шестнадцатая
В оккупированном городе даже орудия разрушения становятся вестниками радости. Когда первые американские аэропланы сбросили бомбы на Шанхай, я почувствовал только счастливое возбуждение.
— Это явно значит, что ваши аэродромы близко, — прошептал Петров. — Теперь недолго ждать.
Все остальное было неважно для нас, мысль о том, что другим это несло смерть или разрушения, быстро пронеслась и исчезла.
Я получил письмо из Русского эмигрантского комитета, предписывающее мне явиться по поводу моих документов, но, по совету Петрова, решил не ходить, чтобы не привлечь к себе опасного внимания. Я написал им письмо, что я болен и приду, как только буду в состоянии. Петров сказал, что пройдет несколько недель, прежде чем они пришлют следующее письмо, и за это время он придумает, что делать.