Родиться в Вифлееме [СИ]
Шрифт:
— Я не помню своего имени…
Если бы мог посмотреть на тень прямо, то наверняка бы увидел, как она кивает.
«Твой разум расколот. С ним твоя сущность расколота и заперта среди осколков тебя. Вместе с тем расколота и твоя реальность. Ты должен вспомнить себя. Обрести себя — и тогда ты вернешь свою реальность. Важен только миг. Все остальное — это сон».
— Сон…
…кажется, воцарился здесь.
Буря
Ветра нет — вся ярость воздушной стихии выплеснулась во вчерашнем зимнем шторме.
Он прошел за ограду — в доме давно уже никого нет, никто не убирал снег ни у входа, ни тем более в яблоневом саду, где затесалось с десяток вишневых деревьев. Проваливаясь по колено в белые сугробы, он сошел с едва угадываемой дорожки к старой высокой яблоне, чья верхушка на добрых десять метров была выше флюгера на крыше дома.
Здесь всегда было спокойно. Тихо и уютно. Но сегодня эта тишина, пришедшая вместе остановившемся, выдохшемся после целых суток безумия небом, вместе с умершим ветром, тишина глухая и тяжелая была покоем склепа. Он шел, под скрип вминаемого сапогами снега, потрескивание ветвей, опустившихся почти до самой земли, лишь недовольно отряхиваясь, когда с задетой ветки на плечо или спину ссыпались белые лавины. Перед старой яблоней он остановился и несколько долгих минут смотрел на такое знакомое некогда, а сейчас, нацепившее белую вуаль, ставшее немного чужим дерево.
Снега намело много, но он не собирался отступать. Первым делом очистив стоявшую у самого края скамейку, положил на нее цветы и серо-стального цвета портфель. Затем усердно начал очищать все вокруг прячущейся в тени яблони могилы. Белый мрамор, соперничающий с блеском в погожий день свежевыпавшего снега, покрытый защищающей от непогоды и времени прозрачной — и вблизи едва различимой — пленкой. Вырастающий с края могилы куст роз и тюльпанов, даже в такой пасмурный день ярко сверкающий серебром — могила была едва ли ни единственным ярким пятном в сумеречном, сером дне.
Или она лишь такой казалась.
Раскрытая посредине книга, сделанная из бежевого камня, опиралась на куст так, что с того места, где он стоял, без труда можно было прочитать выгравированные черным с серебристой каймой надписи.
«Майкл Ли Твист. 2550–2575». «Марта Ли Твист. 2553–2575».
На каждой половине книге легкими, едва заметными штрихами был нанесен герб Дальней Разведки: плывущий к горизонту по неспокойному морю парусник, а снизу по три слова: «Помним. Любим. Скорбим». И крест Единой Церкви на мраморе от книги до края плиты.
Он смел последние крупицы снега с пленки на мраморе, отступил на шаг. Глаза кольнуло, и нечто чуть подзабытое дрогнуло, пробуждаясь, в груди. Три года он не приезжал сюда, словно надеясь, что время сможет приглушить,
Как оказалось, засевшие в сердце шипы все эти время исправно делали вид, что их зазубренные края сгладились, а острие сломано и затупилось — чтобы сейчас разом пробудиться и вонзиться еще глубже в старые раны.
Некоторая боль не утихает никогда. И время не лечит, а просто позволяет дожить до того мига, когда ты наберешься сил вновь взглянуть прошлому в глаза. Мало — но иногда и такая малость оказывается ценнее всех благ мира.
Он сморгнул, чтобы вновь видеть все четко, а не расплывшимися контурами. Взял со скамейки цветы, встал сбоку от мраморной плиты и опустился на колени прямо в оставшийся, примятый снег.
Бутоны алыми кляксами растеклись по пленке над мрамором. Во всем, что было в саду — цветы оказались единственной яркой краской, кроме черного, белого и серого, будто подчеркивая контрастом всю горечь пасмурного дня.
Горячие капли побежали по гладко выбритой щеке, оставили на губах соленый привкус и сорвались, одна за другой, падая на…
…изгиб туннеля под ногами.
Я стоял, держась одной рукой за стену, другой — за грудь, изо всех сил пытаясь унять неровно бьющееся сердце. Это воспоминание вернуло утраченную частицу меня, но, Господи, как же больно от всего этого
Как же больно.
«Они умерли», — тень говорит.
— Они убили их! — цежу сквозь стиснутые зубы, стоя с зажмуренными глазами. Молоточки в затылке с радостью принимаются за свое дело, но пока я не обращаю на них внимания — они ничто по сравнению с тем, что пытается проломиться на свободу сквозь ребра. — Тэш’ша убили их!
Я не могу сказать, откуда и как, но знаю, что каждое слово — правда. Мои родители погибли и убили их наши враги. Забрали у меня самых близких людей, заставили мучиться от одиночества, горя, боли утраты.
Испытанная в прошлом, в каюте капитана лайнера ненависть приходит на смену боли.
«Ты ненавидишь тэш’ша?» — тень словно читает мои мысли.
— ДА! — бессмысленный ответ на бессмысленный вопрос, но мне нужно хоть как-то сбросить напряжение, взять под контроль душащий гнев.
«Почему? Зачем они это сделали?»
Я открываю глаза, смаргиваю слезы, машинально пытаясь посмотреть на фата-моргану, следующую за мной. Тень ускользает, как и прежде, оставляя по себе чувство, будто я опоздал на долю секунды.
— Это что, шутка?
«Нет. Все имеет причину. Всякая причина имеет следствие. Постигая причину, ты постигаешь следствие. С ними постигаешь нити, связавшие их воедино. Цепь причин и следствий образует новые нити, по которым мы скользим от мига к мигу. Почему они убили твоих родителей?»