Родиться в Вифлееме [СИ]
Шрифт:
— Он враг! — хрипло бросаю через плечо, сплевываю на овальное дно туннеля. Я не собираюсь оправдываться, не собираюсь сожалеть. — Это не запрещается…
«Но не приветствуется», — тень безупречно-логична.
— Он враг. Он мертв. Больше он не убьет ни одного человека!
«А те, кто видел твой поступок, собьют катапультировавшегося человека. И оправдают себя так же. Или не собьют — и твои оправдания станут пустым шепотом ветра,
— Мне наплевать… — я шагаю, балансируя на чертовом дне туннеля. — Мне наплевать на то, что думают «коты».
«Возможно. И мы возвращаемся к вопросу, на котором остановились. Причина и следствие».
— При чем… — я осекаюсь: в затылке бьют уже не молоточки, а кувалды.
«Ты убил его. У тебя была возможность. У тебя была причина. У тебя было желание. И ты убил. Причина — и следствие», — тень делает паузу, словно давая мне время осознать сказанное. — «Почему убили твоих родителей?».
Жгущий огонь разрывает голову, но он лишь слабое эхо того, что кромсает сердце. Опять этот вопрос, опять мучительная память о потере, о том, чего я был лишен.
О том, что отобрали у меня тэш’ша.
— Они убили их! — я почти кричу, борясь с бессмысленным желанием повернуться и броситься на проклятый, не замолкающий ни на секунду фантом. — Почему ты не хочешь этого понять?! Почему не хочешь понять, что важно только это! Их забрали у меня!
Я останавливаюсь-таки, поворачиваюсь, смотря в пустоту позади. Тень, как и раньше, оказывается за плечом, но почему-то мне кажется, что я смотрю прямо на нее.
— У меня не осталось ничего! Только голофото и записи. Пустые могилы, потому что даже их тел не осталось, чтобы похоронить дома. Пустой дом…
…встретил его молчанием. За дверью в серых сумерках лежал снег, выпавший вчера, а внутри все покрывали пласты пыли. Кто знает, когда здесь убирали в последний раз. Сколько лет сюда никто не заходил.
Затхлый, сухой запах, всегда появляющийся в заброшенных домах, заставил морщиться. Он знал, что здесь все будет… гнетуще и одиноко, но от знания легче не становилось.
Он посмотрел кругом, тщетно пытаясь найти место, где пыли было бы меньше, чертыхнулся и поставил портфель на столик с зеркалом у входа. Старинная темно-коричневая вешалка на трех вычурных ножках, потрескавшихся от времени и давних детских шалостей, украсилась его черным пальто с эмблемой ВАК на рукавах.
Ковровая дорожка, как и все остальное в дому, прятала орнаментный узор ромбов, трилистников и зигзагов под грязным покрывалом пыли. Дымные облачка взмывали к коленям при каждом шаге, иные поднимаются до пояса; вездесущий запах пыли усилился, окончательно забивая все остальное. И он был рад этому — пыль заставляла морщиться от отвращения, но не от застарелых укусов памяти
Ему хватило часа, пролетевшего как миг, у двух пустых могил, наполненного запахом лежащих на мраморе тюльпанов.
У начала лестницы на второй этаж он помедлил. Коридор поворачивал, ведя к кабинету деда, где он — давным-давно — играл со старым Яношем в шахматы или читал мемуары адмиралов, воевавших на Земле до Серого Времени. Или писал от руки письма оставшимся в живых сослуживцам, бывшим подчиненным, друзьям. Или сидел, укрывшись полосатым, красно-белым, подаренным Яношем, ворсистым пледом в кресле-качалке, смотрел на дождь за окном или кружащиеся снежинки и, редко-редко, поднося к губам стального цвета трубку, выдыхал ровные пушистые кольца дыма.
Коридор вел к кухне, где всегда раньше пахло корицей и яблоками, где любил спать под столом черно-серый Хаусгист, пушистый и наглый, ласково и выжидающе мурлыкающий, стоило кому-то войти на кухню. Жизнь кошек пошла вкривь и вкось после начала войны, но ни у кого не поднималась рука (что там, даже мыслей не было) выгнать старого, важного цап-царапыча.
Коридор вел к кладовкам, пыльным и темным, царству загадочных и увлекательных вещей для ребенка, любящего искать там приключений и волнующий открытий. Чаще находившего грязь, паутину, ссадины и ушибы, но иногда упорство вознаграждалось воистину прекрасными находками. А не только наполовину усталыми, наполовину веселыми вздохами бабушки и мамы.
Коридор, погруженный в полумрак, шел мимо пузатых вазонов, в которых еще была растрескавшаяся земля — растения давно погибли и только желто-белые остатки стебля, едва выступавшие из сухого грунта, напоминали об их существовании. Мимо двери, около которой стояли пустые кадки, в которых когда-то росли диффенбахия и кариота.
Ступеньки скрипнули, протяжно и визгливо. Каждая звучала похоже — и вместе с тем немного по-другому: точно старая лестница радовалась ему, на свой лад приветствуя последнего хозяина вернувшегося омой.
На последней ступеньке он помедлил. Две ближайших к лестнице двери, друг напротив друга, красно-коричневые, со стилизованными под старину деревянными ручками над электронным замком. Сейчас ни один индикатор на замках не горел, как не горели ни ночники, ни лампы в коридоре. Ничто, кроме тусклого света, проникающего сквозь окно в конце короткого коридора, света дня, умирающего в объятиях оставшихся после бури туч.
Он подошел к правой двери. Ручка тонко скрипнула, дверь беззвучно отошла в сторону.
Иногда сделать шаг так трудно. Он не заходил в эту комнату — точнее, две комнаты, соединенные между собой арочным проходом с тяжелыми, красными занавесками — больше девяти лет. Он часто стоял на пороге, смотря в — рассеченную серебрящейся лунной дорожкой — комнату. Или утонувшую в бархатистой темноте безлунной ночи. Или освещенную алебастровой, зависшей над горизонтом огромной луной. Всегда ночью. Когда все спали. Когда никто не мог видеть его здесь, не мог увидеть, как он стоит на пороге, борясь с собой, пытаясь заставить себя шагнуть за оббитый красной кожей порог…