Родник пробивает камни

Лазутин Иван Георгиевич

Уверенное спокойствие в голосе Петра Егоровича, благородный вид седовласого старца на секретаршу подействовали. Глядя на Петра Егоровича, она мягко, притушенно-виновато улыбнулась и, привстав, молча кивнула на высокую резную дверь.

Взгляд, которым встретил вошедшего Каретникова заместитель заведующего отделом, как бы спрашивал: «Что вам от меня нужно? У меня сегодня неприемный день, я готовлюсь на доклад к заместителю министра… Как вас ко мне пропустили?» Но то, что выражали глаза Краснухина, того не произнесли его уста. Заместитель заведующего был уже человек в годах, подпирающих к пенсионному возрасту. Все было на его утомленном лице: и глубокие

морщины, и нездоровая бледность, и седина, которая не просто серебрила темные волосы, а как бы съедала и топила их былой цвет.

— Ну что ж, раз вошли, садитесь, — Краснухин показал на стул.

Садясь, Петр Егорович успел взглядом окинуть кабинет Краснухина. В нем все было традиционно, как почти во всех начальственных кабинетах послевоенных лет: портрет Ленина и над дверью портрет Дзержинского.

— Я вас слушаю, — глухо сказал Краснухин, вглядываясь в лицо Петра Егоровича.

Петр Егорович выложил на стол начальника документы инвалида Отечественной войны Иванова. Тот поспешно полистал их, наметанным взглядом определил суть ходатайства и отодвинул на краешек стола, поближе к Каретникову.

— Кем приходится вам Иванов?

— Избиратель участка, где я депутат. Инвалид пришел ко мне на прием, и я обещал ему помочь.

Краснухин еще раз пролистал папку документов, лежавших на столе, на некоторых задержал внимание дольше, чем на других, а потом снова отодвинул их на краешек стола.

— Задачу вы себе поставили тяжелую. Вряд ли сможете помочь инвалиду. По состоянию здоровья он не подпадает под перечень пунктов, по которым решается вопрос о предоставлении «Запорожца». Инструктивный перечень утвержден не нами, и нарушать его мы не имеем права.

— А если в порядке исключения? Если учесть, что Иванов не совсем обычный инвалид войны? Кроме его боевых заслуг, он ко всему прочему ростом с Петра Великого. В мотоколяску он просто не вмещается.

Ухмылка утомленного человека пробежала по лицу Краснухина и тут же моментально потухла.

— Это уже из области лирики, товарищ Каретников, — сказал Краснухин, дав понять, что свое отношение к заявлению депутата он высказал и дополнить ничем не может. — «Запорожец» Иванову выдать не представляется возможным.

— Значит, то, что Иванов еле втискивается в инвалидную коляску, которую ему предложили, это, по-вашему, лирика? — спросил Петр Егорович и только сейчас, пристально глядя в глаза Краснухина, понял, что дальнейший разговор его с начальником бессмыслен.

— Лирика самой чистой воды… — ответил Краснухин и нажал под крышкой стола кнопку.

Когда вошла секретарша, он попросил у нее проверить, отнес ли курьер какие-то документы в Министерство социального обеспечения. Когда она вышла, он мельком взглянул на Каретникова и сказал:

— Извините, но больше я сообщить вам ничего не могу.

— А мы, товарищ Краснухин, эту лирику не только уважаем, но даже чтим.

— Кто это мы?

— Разумеется, не климовские мужики, а мы, рабочие завода Владимира Ильича. Вот прошлой весной слесарь-инструментальщик из седьмого цеха Михаил Воронин получил смотровую на квартиру в Черемушках. Парень от радости чуть ли не танцевал. С женой, двумя детьми и тещей ютился на восемнадцати метрах, в коммуналке на Шаболовке. Ну, и поехал с женой в субботу посмотреть на выделенную ему трехкомнатную квартиру. Рост у Воронина, как и у Иванова, без трех сантиметров два метра. Вошел он в квартиру и скис. Посреди комнаты висят лампочки. Воронин подошел к одной из них — она ему за лоб задевает. Попробовал причесаться — локтями чуть

ли не в потолок упирается. Походил-походил, бедолага, по своей трехкомнатной квартире, повздыхал вместе с женой, и вернулись они в свою коммунальную на Шаболовке. В понедельник вышел на работу и рассказал о своих смотринах квартиры рабочим. Те обратились в завком. Председатель завкома звонит в райжилотдел. В райжилотделе тоже, как и у вас, в своих инструкциях рост и состояние здоровья очередников во внимание не принимают. Там считают метраж на живую душу. Девять метров на человека — и ни метра больше. Даже посмеялись: когда, мол, планировали в Черемушках дома с низенькими потолками, то не учли, что в России еще не вывелись рослые ребята. Пришлось дойти до Моссовета. Воронин парень стеснительный, сам не пошел объяснять, что потолки ему низки. Помогли рабочие. В Моссовете вопрос решили более чем положительно: предоставили парню трехкомнатную квартиру почти в центре, с потолками в четыре метра, хоть в волейбол играй. Что ж, человек заслужил, вот уже шесть лет работает в бригаде коммунистического труда.

— Случай, достойный описания, — улыбчиво отозвался Краснухин и щелкнул зажигалкой.

— Вот так, товарищ Краснухин, а вы говорите — лирика. Так как, будем заниматься этой лирикой? Дадите Иванову «Запорожца»?

— Не имею права. Показания ВТЭКа не дают основания положительно решить этот вопрос.

— А то, что бывший танкист Иванов, кавалер трех боевых орденов и пяти медалей, потерял ногу в боях за город Запорожье, где каждый месяц с конвейера автозавода выходят тысячи новеньких «Запорожцев», — это что, тоже, по-вашему, лирика?! — голос Петра Егоровича от волнения старчески дрожал.

— И это лирика, — твердо ответил Краснухин. — А еще точнее — это эмоциональная сторона вопроса, а она в циркуляре-перечне, утвержденном Минздравом, не учтена. А поэтому повторяю: не имеем нрава!..

Петр Егорович встал, вложил уже изрядно замусоленную стопку документов инвалида Иванова в свою кожаную папку с юбилейной монограммой и сверху вниз посмотрел на Краснухина. Тот каким-то шестым чувством предполагал, что так просто, не сказав ничего резкого напоследок, старик не уйдет. Когда он вошел в кабинет Краснухина, на щеках его не было видно алых кругов и дышал он ровнее. А тут словно шел в гору с грузом, в горле его что-то влажно и с хрипотцой клокотало.

— Так кто же может сделать исключение из вашего циркуляра, утвержденного министерством?

— Только министерство!

— А кто конкретно? Какой отдел?

— Думаю, что не ниже чем заместитель министра.

— Ну что ж, пойдем выше. Пойдем туда, где отличают лирику соловьиную от лирики, замешенной на солдатской крови.

«А старик еще силен, — отметил про себя Краснухин, наблюдая, как Каретников нервно сжимает и перекладывает в своих больших, натруженных руках серую кепку. — Этот найдет общий язык и с самим министром». Краснухин даже пожалел, что насчет лирики он перехлестнул, не нужно бы об этом…

— Что же вы решили? — спросил Краснухин и, выйдя из-за стола, протянул Каретникову на прощание руку.

— Решил, что тысячу раз был прав Владимир Ильич, когда говорил о людском бездушии. О людях холодных, равнодушных к другим людям.

— Что вы имеете в виду?

— То, что когда-то имел в виду Ленин. Формально вроде бы правильно, а по существу — издевательство.

Петр Егорович осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из кабинета и двинулся по коридору, в котором толпились люди на протезах, на костылях, безрукие, с обожженными лицами…