Родник пробивает камни

Лазутин Иван Георгиевич

Владимир откашлялся и начал читать. Читал громко, выразительно, даже ядовито. А последние строки произнес с каким-то надсадным вызовом и озлоблением:

…И вот в стихах моих забила В салонный вылощенный сброд Мочой рязанская кобыла. Не нравится? Да, вы правы. Привычка к Лориган и к розам… Но этот хлеб, что жрете вы, — Ведь мы его того с… навозом!..

Владимир положил

книгу на полку и нервно зашагал по комнате.

— Ты слышишь: это говорит плебей — Есенин!.. Ты видишь, как он вознесся над всем этим гнилым салонным сбродом?! А ведь они тоже считали себя аристократами. Вот какие стихи ты должен написать своей Магдалине, которая сказала, тебе, что мы, работяги, чудной народ. Да, мы — народ!.. Нас много, и на нас, как на трех китах, держится планета! В космос первым поднялся работяга, который в шестнадцать лет уже стоял у прокатного стана.

Николай взял со стола свои стихи, скомкал их и бросил в плетеную корзину. По лицу его, по плотно стиснутым губам и по той решительности, которая вспыхнула в глазах его, когда он слушал стихи Есенина, Владимир понял, что заряд, сознательно пущенный им в душу товарища, достиг цели.

Николай подошел вплотную к Владимиру, положил ему на плечи руки и крепко обнял.

— Спасибо. Ты, кажется, вытащил меня из волчьего капкана.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Владимир.

Из-за двери высунулась голова дяди Сени.

— Потише бозлайте. В соседних комнатьях ребята отдыхают. — Сказал и, не дождавшись ответа, закрыл за собой дверь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На прием к заместителю министра Петр Егорович попал не сразу. Он даже не предполагал, что, прежде чем попасть к нему, долго и подробно придется объяснять помощнику заместителя министра цель своего визита в Министерство социального обеспечения. Помощник делал вид, что он никак не может понять, какая приспичила нужда депутату райсовета Каретникову встречаться с заместителем министра по вопросу, который мог быть решен на уровне горсобеса.

— На этом уровне я уже был. На этом уровне меня подробно выслушали и обстоятельно растолковали, что вопрос инвалида Отечественной войны Иванова решить положительно они не могут. А мне нужно этот вопрос решить обязательно положительно! — настаивал Каретников, видя, что помощник делает новый заход, чтобы вежливо и мотивированно объяснить посетителю, что ему нет никакой необходимости обращаться со своим вопросом к заместителю министра.

Каретников видел, что этот немолодой и уже изрядно облысевший человек был калачом тертым. В народе о таких говорят: «На семи сидел, восьмерых вывел». Петру Егоровичу не нравилось ни его лицо, вроде бы ничем не отталкивающее, но и не вызывающее доверия, ни то, как он проворно и нервозно во время разговора с ним делал на листе какие-то пометки, явно не относящиеся к тому, о чем шла речь. Наконец Петр Егорович вышел из терпения.

— Молодой человек, вы же видите, что я иду к заместителю министра не по личному вопросу, а по вопросу общественному, как депутат к высокому официальному начальнику. Только он может решить дело инвалида войны Иванова.

— Об этом вы, уважаемый, уже сказали в первую минуту нашей беседы. У меня отличная память, и я прекрасно помню, что вы депутат рай-со-ве-та… — Слово «райсовета» помощник произнес по слогам,

с каким-то особым акцентом, в котором можно было без труда почувствовать намек на то, что райсовет — это не Верховный Совет.

— Значит, никак нельзя попасть к заместителю министра?

Петр Егорович встал. Предупредительно-вежливо встал и помощник замминистра, на лице которого во время всего разговора сменяли друг друга два выражения: приветливая, мягкая улыбка и деловая сосредоточенность.

— Просто не имеет смысла. Вы только бесполезно потеряете время. А время в наше время дороже денег. — На этот раз улыбка помощника начинала уже раздражать Петра Егоровича. Ему хотелось сказать этому человеку, что нехорошо он поступает, не по-партийному, что с душой его канцелярской нужно не министру помогать, а стоять где-нибудь в проходной номерного завода, куда можно пройти только по пропуску.

— Ну, что ж, если депутату райсовета нельзя попасть по депутатским делам к замминистра, то пойдем другим путем.

Помощник сдержанно хихикнул и расправил чуть сбившийся галстук.

— Интересно, что это за путь?

— Самый надежный. Пойдем через завод. Есть в Москве завод имени Владимира Ильича. Слыхали?

Помощник дернул плечами и снова хихикнул:

— У нас теперь даже дети знают этот завод.

— Дети-то знают, да жаль, что кое-кто из взрослых забыл про этот завод.

— Прошу без намеков, — предупредительно вежливо, но уже с нотками раздражения в голосе сказал помощник.

— Жить без намеков, а с открытой душой мы, михельсоновцы, начали еще до Октября семнадцатого года.

— Так что же вы собираетесь предложить? — склонив набок голову, мягко, с выражением крайней озабоченности, спросил помощник.

— Есть в Москве большой дом, на Старой площади. Вот туда-то мы и обратимся от имени месткома завода с просьбой разобраться в заявлении инвалида Отечественной войны второй группы Иванова, который до войны был одним из лучших фрезеровщиков нашего завода, а ногу в сорок третьем потерял в том самом городе, где сейчас делают «Запорожцы». Бывайте здоровы, товарищ помощник. Я этого желаю вам без всякого намека, от чистой души.

— Вы это серьезно?

— В восемьдесят лет несерьезными делами уже не занимаются. Годы не те. Мало остается времени для серьезных дел.

Петр Егорович повернулся и уже сделал несколько шагов к двери, но его остановил помощник:

— Одну минутку, товарищ Каретников.

Петр Егорович остановился. Поднеся ладонь к пересохшему рту, он хрипловато прокашлялся.

— Подождите здесь всего несколько минут, я попробую доложить о вас заместителю министра. — Помощник почти выхватил из рук Петра Егоровича документы инвалида Иванова и тут же юркнул в дверь, на которой висела черная стеклянная пластинка с серебряными буквами фамилии и инициалов заместителя министра.

Каретникову не хватало воздуху, мучило удушье, болела спина. Но то, что последние слова, которые вырвались с его языка уже перед самым уходом, возымели на помощника действие, он никак не ожидал. Не пугать он хотел его, а высказал то, что пришло в эту минуту в голову. Более того — в своей беспомощности перед холодной вежливостью помощника он скорее походил на обиженного ребенка, который, как к последней защите, кидается к матери, и проговорил вгорячах и обиде то, что первой защитной волной кинулось в душу старого коммуниста.