Родня
Шрифт:
Платьице легонькое: подходящий ветерок — и полетит. Дония медленно вскинула руки, плавно уронила их, и платьице опустилось на песок.
— Ну, идем, — позвала она, кивнув в сторону воды. Я ответил, что посижу немного.
— Ты улыбаешься, — сказала Дония.
— Улыбаюсь? — удивился я.
Она тронулась к воде, за спиной качнулась коса, толстая, русая, правда, не очень длинная, чуть пониже лопаток.
У Донии есть просто красивые, очень красивые, есть немыслимо красивые платья, и на каждом из них лежала эта
Дония взмахнула широко раскрытыми руками, ударила по воде.
Звонкие брызги взлетели и — как бы вспыхнула мелодия света и медленно растворилась в матовом зное.
Потом она поплыла, беззвучно и коротко рубя волну.
Она выходит из воды медленно, шатаясь, сложив на груди руки так, будто несет крохотного ребенка. Она останавливается близко около меня, осыпая мягкие капли воды. Она что-то говорит быстрым, смеющимся голосом, но я не слышу, потому что смотрю на ее ноги!
Какие у нее красивые ноги! Как мягко и постепенно ложился загар на эти лодыжки, икры, и как мягко, осторожно ослабевая, подымался к бедрам. Ступни у нее маленькие, и маленькие пальцы жмутся один к другому, будто они слабы и зябки, но как уверенно идут эти ноги и по песчаному берегу, и по пухлой уличной пыли, и по звонким тротуарам. Им хороши и шаровары в обтяжку, и короткие и длинные платья, и купальный костюм.
— Ты что так смотришь на меня? — со смехом говорит Дония и опускается рядом, подгребая к себе горячий песок. — Иди купайся!
Я кидаюсь в воду и долго, до изнеможения, плаваю, высоко взмахивая руками, сладко задыхаясь.
Выхожу на берег.
Дония обсохла, отогрелась и сидит, опираясь на отведенные назад руки. Я ложусь лицом близко к ее ноге и вижу золотистый пушок на лодыжке. Я гляжу на лодыжку.
— Ты что это? — смеется Дония.
— Дония, — говорю я-медленно и смотрю на нее. — Дония, вот если бы, как в старые времена, мать велела тебе выйти замуж за Гумера… ты бы вышла?
— Вышла бы.
— Вышла? — удивленно глядя на нее, повторяю я.
— Вышла бы, — удивленно глядя на меня, отвечает она. — А что? Ты… — она придвигается ко мне. — Ты что-нибудь такое… знаешь?
— Ничего не знаю.
Она сердито отвечает:
— Ты просто болтунишка! — и убегает к воде, мелко взвихривая золотистый песок.
Неожиданно приехал Гумер. На воскресенье. Я стал приставать к нему с вопросами, как там и что там.
— Да ничего, — отвечал он, посмеиваясь и беря сигарету губами прямо из пачки, яркой и незнакомой; и прикуривал он тоже особенно: не доставал спички и не шоркал о коробок, а резко вынимал руку из кармана, и в пальцах оказывалась зажженная спичка.
Мама, представьте себе, поставила ведерный самовар, будто у нас
Пошумливали в вершинах тополя, а пыль пухло и вяло лежала не шевелясь: ветер был осторожный, шел только верхом. Миновали мы квартал, и тут я спохватился, что не зашли к Донии. Я хотел вернуться, но Гумер заговорил о чем-то таком далеком, что я ничего не сказал.
А все-таки за разговором мне удалось повернуть его обратно, и мы прошли-таки мимо дома Донии. Позади послышался стук открываемых створок. Я не оглянулся — мне-то зачем оглядываться, пусть он оглядывается. Но и он не оглянулся.
— Слушай, — сказал я, — дай-ка мне сигарету. И спички дай… Слушай, у тебя есть девчонка?
Он засмеялся счастливым смехом.
— Глянуть бы тебе хоть одним глазом на нее!.. Ты вообще что-нибудь понимаешь в девчонках? Девчонка… ну, понимаешь, все заводские шпарят за ней почем зря.
— Слушай, — сказал я, — дай-ка мне еще сигарету. И не зажигай так дурацки спичку!..
Возле парикмахерской нам повстречался Шавкет-абы. Он шел медленно, глядя себе под ноги. Наверно, мы не окликнули бы его и прошли мимо. Но он нечаянно поднял глаза, увидел нас и весь заторопился навстречу, ноги его отставали, и он едва не падал.
— Приехал! — воскликнул он, протягивая Гумеру обе руки. Гумер, улыбаясь, бросил ему свою ладонь, и Шавкет-абы торопливо принял ее своими руками. Мне он забыл подать руку.
— Ну как, ну как? — спрашивал он.
— Все в порядке, устроился, — отвечал Гумер.
— Значит, ты заявился и сказал Даутову, что мы с тобой соседи.
— Говорил. Да только устраивался я сам.
— Э-э, — с укором сказал Шавкет-абы, — сам, сам, все вы сами! А если бы Даутов помог, это бы лучше.
— Да он говорит, что не знает вас.
— Не знает? — спросил Шавкет-абы и выпустил руку Гумера, и собственные руки его упали. — Даутов?
— Даутов.
— Газис?
— Газис.
— Главный инженер?
— Главный инженер.
Шавкет-абы как-то боком стал подвигаться к скамейке, что стояла напротив парикмахерской, и сел.
— А может быть, это другой Даутов, — сказал я. — Ты отчество не помнишь? Бывает же так — и имя то, и фамилия, а отчество не то.
— Бывает, — сказал Гумер и пожал плечами. Шавкет-абы ничего не сказал.
— Ну, до свидания, — сказал Гумер и кивнул мне. Я сказал, что не пойду, посижу здесь. Гумер не настаивал, только спросил, приду ли я к десяти домой: в десять ему на вокзал. Я пообещал, и он ушел.
Я долго сидел с Шавкет-абы и так и не нашел, что сказать ему. Потом он как бы очнулся, заметил меня, и тут мне стало очень неловко, будто я подглядываю. Он, сердяга, и прогнать-то меня, наверно, не решился…