Родня
Шрифт:
— Что, много наловили сусликов? — спросил Салим.
— А, много! — ответил Лукман небрежно. — А ему все давай да давай. Сперва мне их жалко, а потом зло берет… хочется всех передавить. Слушай, ты с Барашковым не разговаривал?
— Нет.
Барашков был воспитанник войсковой части и учился в соседней, русской, школе. Это был плотный, с короткой шеей, с короткими сильными руками парнишка, которого уважали и почему-то побаивались ученики. Драться ни с кем он не дрался, но иному задире протягивал руку, вроде, чтоб поздороваться, и жал с такой
Вот с этим-то Барашковым и хотели поговорить мальчики. Лукман давно уже замышлял побег, но Салим удерживал его. Ведь если его, как Барашкова, возьмут в часть, не надо будет удирать. И никто, даже милиция, не сможет возвратить его домой. Но Барашкова сейчас в городе не было, он в летнем лагере, вместе с солдатами. Ждать осени, когда он вернется, Лукман не хотел.
Недавно мальчики ходили к Красным казармам и пытались поговорить с часовым. Но тот одно твердил:
— Пошел, пошел, нельзя тут ходить! — Так ни с чем и вернулись.
— А если, слышь, Лукман… если пойти в штаб, прямо к полковнику? Уж он-то обязательно все объяснит. А может, сразу и скажет: «Идите на комиссию. Если по здоровью подойдете, старшина вас оденет, даст сапоги и гимнастерку…»
— А если в школу сообщит или родителям?
— Ладно, придется подождать Барашкова.
Лукман не ответил, мягко вскочил и, упруго, сильно отталкиваясь ногами, ловко держась на перевесе, полез по камням. Серый, мшистый камень узко, длинно выступал над омутом. С него и прыгнул Лукман — стремительно, почти без звука, даже не обрызгав камня. И вынырнул далеко, на солнечной стороне, куда не доставала тень от холма.
Темный блеск омута и белый — солнца, зеленый — ярких трав на холме-островке напротив, — этот блеск, то распадающийся, то сливающийся в одно, приводил Салима в такое неистовство, что хотелось обжечься об него, пройти его насквозь упругим и сильным телом. Он присел, оттолкнулся, вскидывая руки, и полетел вниз. От холода воды он почувствовал мгновенный жар во всем теле, блеском темноты точно ослепило его. Он быстро вынырнул и увидел: он в тени, а близко, на солнечной полосе, оскалившись, отдуваясь, плывет Лукман.
Поплавав, они выбрались на берег, попили из родника и побежали: Лукман к отцу, а Салим опять на поле. Бык, привязанный длинной веревкой к телеге, тянулся к воде. Салим отвязал быка и повел поить. Бык долго, сладко тянул зеленую мутную воду, бока его круглились, а морда успокаивалась и добрела. «Хорошо, — думал мальчик, — хорошо-то как!» Но не смог бы объяснить, что хорошо и отчего. И тут он вскрикнул, так что даже бык вздрогнул и оглянулся на мальчика. На противоположном берегу стояла водовозка о двух
Мальчик подвел быка к телеге, привязал, затем оглядел поле. И увидел, что поле не сплошь белое: розовые, фиолетовые и синеватые цветочки были рассыпаны по нему. Облачка на небе синели неярко, Солнце чуть принизилось и светило теперь сбоку. Но телу от него по-прежнему было жарко. Он поработал еще часок или больше того, когда явились Мирвали и Лукман.
Лукман волок свой мешок по траве, и отец кричал на него: дескать, прорвешь. Свой мешок, с инструментами, он легко нес, перекинув через плечо, широкое потное лицо его сияло довольно.
Бросив мешки, они пошли к реке, и Мирвали искупался в зеленой, мутной воде, Лукман помыл руки и ополоснул лицо. Затем все трое сели обедать. Салиму не терпелось сказать о том, какая прекрасная мысль осенила его нынче — поговорить с водовозом, — но дядя был рядом, и он молчал, только поглядывал на Лукмана хитро и весело. Наконец, улучив минуту, шепнул:
— Вот с кем надо поговорить, с Танкистом!..
Потом работали втроем, картошку окучили всю и домой приехали в темноте.
Подъехав к воротам, они увидели бабушку Бедер, соседку.
— Мирвали-и-и! — сказала она с горечью. — Тебя, родной, поджидаю.
— Вижу, что поджидаешь, — весело-грубо ответил Мирвали. — Вот распрягу быка и зайду.
— Корова моя помирает.
— А, корова? Я думал, печка опять обвалилась.
— Печку ты мне хорошо поправил, спасибо. Корова…
— А-а. Лукман, снеси мешки в клеть. Салим, распряги быка, сбрось ему сена. Ну, бабушка, пошли, пошли. Салим, придешь потом к бабушке!
— Приду! — крикнул Салим. Крикнул громко, с дрожью в голосе, потому что Магира, дочка Мирвали, шарясь в телеге, задела его грудью и замерла на секунду, не дыша. — Ч-черт, — проговорил мальчик и стебнул быка прутом. Телега дернулась, поехала, и Магира качнулась к нему и опять — грудью в плечо.
— Тяпки-то не растеряли? — сказала девка, хрипло смеясь. — Ой, что это, что в мешке?
— Суслики, — сказал он. — Не бойся, они дохлые.
— Фу, дрянь какая.
— Тпру! — закричал он. Что-то застревало у него в груди, и от собственного крика становилось ему легче.
Распрягши быка, мальчик отвел его под навес, привязал. Похлопав быка по морде, вышел из повети и опять столкнулся с Магирой.
— Давай вместе сбрасывать сено, — сказала девка.
— Я сам, — ответил он. И полез по лестнице, приставленной к сеновалу, подгреб лежащими там граблями сена и сбросил его вниз. Когда он слез, то увидел, что Магира лежит на сене и тихонько, нагло смеется.