Родные гнёзда
Шрифт:
Уже за неделю до престольного праздника в нашем селе чувствовалось праздничное настроение. Никто не нанимался ни на какие работы, все стремились в эти дни вернуться к своим домам и хозяйствам. Кто только мог, расчитывался с хозяином, кто не мог — требовал отпуска, чтобы чувствовать себя свободным. К празднику в село собирались такие люди, о существовании которых многие уже стали забывать, но которые имели на деревне какую-нибудь связь с настоящим или прошлым. Приходили мастеровые из Курска и Орла в новых картузах и с новыми гармониками, шахтёры из Таганрога, сходились со всех сторон отсутствовавшие мужчины, женщины, девки и мальчишки.
Некоторые появлялись
Праздник открывался уже накануне «престола». Съезжались из Щепотьевки, Ольховатогошни, Липовского и Красной Поляны, отовсюду, где только были кумовья, сваты и родня. Иметь кума на селе, где шумел престольный праздник, было большое удовольствие и гордость для мужика. На праздник «ехали» не просто, всякий гость старался обрядить себя, сани и лошадей, как только можно лучше. Только самый бедный ехал в розвальнях, мало-мальски зажиточный хозяин имел на этот торжественный случай особые сани, с решётчатой спинкой и скамьёй, которые именовались почему-то «диванными». Их устилали коврами, лошадь покрывали попонкой, к дуге и натяжному хомуту подвязывали колокольчик и бубенцы, а когда своих не было, занимали у добрых людей.
Редкий гость ехал в одиночку, в гости мужик считал неприличным тащиться на одной лошадёнке, а всегда припрягал хоть какую-нибудь пристяжку, хотя бы двухлетнего жеребёнка, чтобы только бежал для вида. На покрытых коврами санях самодовольно восседали праздничные фигуры баб и мужиков в крытых тулупах, заячьих шубах, цветных платках и в свежесмазанных сапогах. Тут уже нельзя было увидеть обычную сермягу, лапоть или корявый тулуп с дырами. Все поезжане сознавали особенность своего положения и смотрели на глазеющий на них народ, не участвовавший в празднике, со спокойной гордостью. Они чувствовали, что составляют часть торжества, и что в их образе ехал сам «престол», а не просто проезжие.
— Бабушка! Что ж ты сидишь? — кричала запыхавшаяся девчонка. — Престол едет!
— О-о? Ай уж тронулся? — спрашивала бабка, торопливо слезая с печки. — Пойтить посмотреть, что ж ты раньше не сказала!
— Ей-богу, бабушка, сама только что увидала… Спаские тронулись, да всё парами, с колокольцами… А уж разодеты как, Матрёна Шаланкова в шубе бархатной, а на голове шаль жёлтая… убей меня бог!
Но настоящий праздник был ещё впереди. Хотя с вечера пили и ели досыта, однако, все же удерживались, так как «до обеден — будто не закон». К обедне в тесную сельскую церковь народу набивалось невпроворот. В храме было холодно, как в погребе, во всяком случае, холоднее, чем на дворе; это не мешало тому, что бабы и девки спокойно стояли себе в одних башмаках, нарочно распахнув свои шубы и кофты, чтобы все видели их цветные наряды.
Круглые широкие лица деревенских красавиц в ярких платках с безмятежно-счастливым довольством смотрели кругом себя, а двадцатиградусный никольский мороз только подрумянивал до густоты малины тугие деревенские щёки. Да и как им было не ликовать? Дома они целый год ходили бессменно в замашных рубахах и в затрапезных юбчонках, а теперь все подряд красовались в плисе, розовых ситцах и ярком миткале.
Мужики тоже стояли богач на богаче,
Поп Никита служил обедню почти трезвый. Это с ним случалось редко, и ещё реже в престольный праздник. За его «питьевые» способности и за душевную «простоту» он был очень любим своими прихожанами: к непьющим попам в деревнях относятся подозрительно, как к людям, «брезгующим народом». За пристрастие к рюмке архиерей два раза уже ссылал о. Никиту в наказание в монастырь «толочь воду», но всякий раз крестьянский мир и соседние помещики грудью вставали за своего «душевного» попа и добивались возвращения его обратно.
Так как о. Никита вернулся из последнего изгнания только накануне праздника, то до службы «воздержался» и счёл нужным сказать народу даже проповедь, чем все остались очень довольны.
— Ныне славная обедня была, — рассказывал мне вечером пришедший в гости старик Мелентьев. — Поп проповедь сказывал и молебен пел… Ить он у нас голова, божественное учнёт сказывать, хотя бы протопопу в соборе. Слова все мудрёные у него понайдены, не наши… Простому человеку, что грамоте не учён, и понять ничего нельзя…
Не прошло и часу, как воротилась деревня от обедни, а уже вдоль широкой улицы закрутился дым коромыслом. Избы растворены настежь, и пар столбами бил из дверей. Внутри хат не продохнуть и не протолкнуться; за столами и по лавкам красные, как свёкла, лица в русых и рыжих космах. От многоголосого говора гуденье идёт такое, что слышно за версту. Непривычная к хмелю голова в любой избе опьяневает от одного запаха, так как в ней даже стены пропитались сивушным букетом.
Бабы буквально сбивались с ног, таская на стол и со стола чугуны, горшки и миски, всё, что в них было, поедалось почти мгновенно, и хозяин только покрикивал на баб, чтобы несли ещё.
— Ох, сватушка, дорогая, — жаловалась одна соседка другой, выскочив на минутку на огород, — и куда только у них всё это проваливается? Николка-кузнец, рябая морда, как крякнет, так полпоросёнка и нету. Я, говорит, гость — ну известно, ничего и не скажешь!
— Где ж, гостю сказать — нельзя, — с сочувствием поддерживает соседка.
Ни щей, ни похлёбок на престольный праздник курская баба не готовила. Готовилось только то, что можно было взять пальцами и засунуть в рот даже пьяной рукой. Только что залили водкой последний кусок у одного хозяина, приходил сосед просить к себе, валили толпой и к нему. Часам к двум, когда проходило время обеда, готовили сани для катанья.
Тут уже не то, что в церковь ехать — честно и чинно, тут валились на сани, как снопы, краснощёкие, пьяные бабы друг на друга вповалку. Кто попадал в середину под груду тел, кто боком на грядку саней, кто зацеплялся коленом или ухватывался за первую попавшуюся шею. Крик, хохот, шутки и весёлая давка.
Какой-нибудь пьяный отчаянный парень, стоя в санях, первый вылетал бешеным галопом из ворот, отдав лошадям вожжи и неистово гикая. Навалившиеся позади него на сани мужики и бабы тоже гикали и махали на лошадей со всех сторон. У некоторых из седоков пьяные руки скребли, как грабли, по снегу, у других пьяные головы свешивались и стучали о грядку. Лошади, испуганные криками, свёртывали с главной улицы под гору на лёд и неслись вскачь, разбрасывая снежные комья, вылезая из хомутов. Сани вскоре одни за другими широко раскатывались и перевёртывались на первом же повороте.