Родные гнездовья
Шрифт:
В Усть-Цильме пароходы чалились в верхнем конце, прозванном Караванкой в честь караванов чердынских карбасов и барок, издавна грудившихся тут со своими товарами. Печорцы давно научились различать пароходы по их голосам.
— Анна, Иринья! — барабанила в окно к соседкам Устина Корниловна. — Оглохли, че ли? «Доброжелатель» с Куи подымается!
— Бежим, бежим, — вылетели из большого двухэтажного дома девушки-сироты, оправляя на бегу простенькие ситцевые сарафаны.
— Грят, к вам Журавськой-от с Веркой на фатеру станут?
— Вечор был исправник и велел встренуть, — радовались
— Скажите ему, коли стряпуха потребовается, дык за мной послал.
— Скажем, тетя Устя, скажем...
В нижнем конце села, на пригорке за церковью, заслышав пароходный гудок, на крыльцо полицейской управы вышел исправник Рогачев и велел кучеру заложить тарантас и терпеливо ждал, пока тот запрягал сытых служивых коней. Вышедшему вслед помощнику он приказал идти на общую конюшню управы и подать к пароходу четыре телеги под груз станции.
— За Натальей Викентьевной завернешь, — бросил он кучеру, усаживаясь в тарантас.
— Знамо дело, — согласился кучер. — Едет зять — не хрен взять, а встренуть надоть. Не встренуть грех, людям на смех...
На Караванном угоре, с которого ежегодно радугой выгибалась над Печорой «петрова горка», собралась толпа встречающих. С парохода Журавскому и Риппасу толпа, расцвеченная женскими сарафанами, казалась праздничной, веселой. Но когда пароход ткнулся носом в песчаный берег, Журавский уловил в огромной толпе селян какую-то необычную сдержанность. Вскоре ясна стала и причина ее: чуть поодаль, не смешиваясь с толпой, стояла шеренга городского вида мужчин и в ней пять-шесть женщин. Стояли тревожно, ожидающе.
— Кто они? — чуть тронул Андрея Риппас.
— Государственные преступники. Политссыльные... — ответил Андрей, всматриваясь в изможденные лица ссыльных, среди которых могли быть и знакомые студенты из Петербурга.
По прочно установившемуся порядку первым на палубу поднялся пристав Крыков со стражниками. Следом поднялись Алексей Иванович и Наталья Викентьевна.
— С прибытием вас, дети наши, — обнимали они Журавского и Веру.
— Платон Борисович, — представил Андрей Риппаса, — большой друг нашей семьи.
— Рады и благодарны, — тряс руку Риппаса исправник. — Милости просим.
Наталья Викентьевна тискала и целовала свою внучку.
— Подводы вон подъезжают, — указал исправник на берег, — распорядимся, чтоб перевезли станционный багаж к Иришке с Анкой, а сами к нам поедем.
— Алексей Иванович, позвольте и наш багаж отвезти к сестрам Носовым. Так будет удобней и вам и нам, — попросил тестя Журавский.
— Воля ваша, Андрей Владимирович.
— Спасибо. Тогда сделаем так: вы заберете Веру с Женей и поедете домой, а мы с Платоном Борисовичем приедем чуть позже, как только убедимся, что весь багаж на месте.
— Позвольте и мне остаться с вами, а бабы пусть едут, — покудахчут и стол накроют. Наталья, Вера, — крикнул Рогачев спускавшимся по трапу жене и дочери, — поезжайте, накрывайте на стол, а кучеру скажите, чтобы вернулся сюда!
Алексей Иванович понимал, что, если он уедет с дочкой, оставив зятя и гостя на палубе, округа загудит недобрым слухом.
От причала до дома сестер Носовых всего с полверсты,
— С пустыми руками в новое жилище не входят, — достал из кармана бутылку коньяку исправник. — Сыми-ка вон из посудника рюмки, Андрюша, да благословим вас с прибытием в наш край. Девки все одно в верхних комнатах не жили, и отрядил я их для вас за десять рублей в месяц. Комнат всего четыре; кладовая и амбарец тоже отряжены вам — уместитесь наперво, а там видно будет.
Коньяк Алексей Иванович разливал торжественно и так же стоя, расправив плечи и осенив их размашистым крестом, выпил до дна свою рюмку.
— Живите сами и не забывайте нас, — поставил рюмку на стол тесть, довольный тем, что хоть один зять поселился рядом с ними.
Платон Борисович все держал в согнутой руке непочатую рюмку и думал: «Как прозаически открывается первое научное учреждение на огромной территории России, именуемой Приполярьем». Вслух же он сказал:
— Все гениальное — просто. Выпьем, Андрей, за эту истину.
Когда собрались отправиться в гости к тестю и теще, Журавский открыл чемодан, достал небольшую литую медную табличку, попросил у выбежавших Ирины и Анны гвозди и молоток и, привстав на носки, прибил пластинку к венцу дома у входа.
— «Печорская естественно-историческая станция Российской Академии наук», — громко, с расстановкой прочитал надпись Алексей Иванович. «...Российской Академии наук!» — повторил он громко и наполнился отеческой гордостью, разом прощая своему зятю все, что принес он дочери вместо жданного столичного барства: и соломенное вдовство, и мытарства из Питера в Усть-Цильму, и постоянную нужду. Алексей Иванович шагнул к Андрею, сграбастал его своими ручищами и прижал к белому праздничному длиннополому кителю, роняя на округлую седую бороду крупные слезы. — Вот оно, богатство-то наше! — сказал он, ни к кому не обращаясь, но Риппас понял, что это вмещает и Андрея, и его дела, и станцию, и сокровенные помыслы помора. — По мне, иного-то и не нать! — подтвердил мысли Риппаса Алексей Иванович.
А наутро Усть-Цильму заполонила, рассветив до сказочной радуги, очередная петровщина — годовой, жданный, изначальный русский праздник. Нет на всем Севере праздника краше и песеннее усть-цилемской «горки». Спорьте не спорьте, а нет! И причин тому много: и та, что Ивашка-Ластка — первый засельщик — был князем новогородским, а не холопом московским, и сзывал он к себе не холопов, а дружинников; и та, что от несносных козней патриарха Никона бежали на Печору не рабы — раб рабски примет любую веру, — а знать непоклонная; не бедна и сама Мати-Печора, одевающая нынешних «бояр» и «княгинь». Однако заглавным стержнем сохранности величия «горки» была свобода, дух печорян, не знавших барщины.