Родные гнездовья
Шрифт:
— Платон Борисович, скажите откровенно: вы едете со мной не по их ли воле?
— Не без их просьбы, Андрей, а воля в том моя. Очень хочется взглянуть на твой Печорский край и на Кольский полуостров, исхоженный мной вдоль и поперек. Да и в Архангельске я не новичок.
— Я вам очень благодарен за помощь в Архангельске.
— Андрей, Владимир Владимирович очень огорчен твоей размолвкой с новым заведующим отделом, пришедшим на место Книповича.
— С Львом Семеновичем Бергом?
— Да.
— Какое-то глупое наваждение, о котором и вспоминать не хочется, хотя я огорчен не меньше Заленского.
— Я не настаиваю,
— Конечно, Владимир Владимирович часто болеет, а у меня в музее коллекция в двадцать тысяч жуков ждет классификации...
— Вот это и волнует нас, Андрей.
— Все началось после того, как Федосий Николаевич отвоевал у Заленского Книповича, который мне очень помогал. Берг, приняв отдел, все тянул с определением моллюсков из горячих источников. Раза два мы с ним столкнулись по этому поводу. При моем появлении в музее после присуждения золотой медали он сострил: «Идет наше «Северное сияние», а я добавил: «К новому праведнику Ною, спасшему науку от потопа, а заодно и от Дарвина».
— Как это понять?
— Берг вынашивает идею, будто жизнь зародилась в горной породе, а не в океане... Кончилось тем, что моллюсков пришлось отправить за границу.
— Идеи, порой кажущиеся абсурдом, иногда обретают глубокий смысл, — задумчиво проговорил Платон Борисович.
— Я дал слово себе: в идейном споре никогда не затрагивать личности.
— Правильно и благородно. Но дал ли себе такое слово Берг?
— Не знаю, Платон Борисович.
Они замолчали, погрузившись в раздумья.
В этот раз Журавский уезжал из Петербурга со сложными и противоречивыми чувствами: зов Печорского края, теперь уже ясный и осознанный, исключал возможность жизни в столице, но оставлять университет, музеи, научные общества было нелегко. Нелегко было расставаться с друзьями, которых он в горячности назвал чуть ли не предателями. Григорьев и возвратившийся из Германии Руднев, изрядно поколебавшись, отказались ехать с ним в Усть-Цильму заведовать отделами станции. Удручающе действовала на него и размолвка с академиком Чернышевым. Теперь, за тысячу верст пути, острота обид исчезла, но разговор о Берге всколыхнул осадок, и полынная горечь обид вновь поднялась из глубин души. Вспомнилось, как Андрей Григорьев, преодолевая неловкость, заявил:
— Прошу меня понять, Андрюша: многим в выборе профессии, призванием к ней я обязан тебе. Не отступлюсь я и от исследований Печорского края, но прежде я должен завершить образование, ибо пока моих знаний маловато.
Дмитрий Руднев был тоже откровенен и по-своему прав:
— Понимаю, Андрей, что на безрыбье и рак — рыба, но от меня, картографа, проку для твоих предстоящих исследований и того меньше. Одно обещаю: бывать у тебя часто.
С академиком Чернышевым все было гораздо сложнее: Федосий Николаевич, всемерно направляя и поддерживая геологические исследования Печорского края, все чаще и чаще выражал неудовольствие биогеографическими увлечениями Журавского. Пока они носили попутный характер, Чернышев их терпел, даже одобрял, так как они раздвигали кругозор геолога. Но совсем неожиданно для себя он обнаружил, что все было наоборот: геология в планах Журавского с самого начала носила характер попутных исследований. Это обнажилось, когда Андрей прибежал к нему с большой
— Господин профессор, — возвестил он с порога, — Никифор сообщает, что привез с верховьев Усы глыбу черного блестящего каменного угля. Это антрацит!
— Все верно! Все идет по нашей с вами раскладке! — забегал Чернышев по кабинету. — Вот что, батенька мой, — остановился он перед Андреем. — Прочь из ваших планов биогеографическую чепуху — поедете на Северный Урал и займетесь его детальным геологическим исследованием!
Журавский минуту или две молчал, а потом возразил:
— Мне кажется, Федосий Николаевич, теперь надо всецело заняться биогеографическими исследованиями Печорского края.
— Кому надо — пусть занимаются биологией хоть на Северном полюсе, — отрезал академик.
Сперва Журавский не придал значения этой фразе, но по мере обострения спора понял: они по-разному смотрят на поглотивший их предмет исследования. Академик, знаниями, опытом и чутьем разгадавший суть горных богатств Печорского края, относил его к арктической области, где о сельском хозяйстве не может быть и речи. Журавский же считал: коль горные богатства неоспоримы, назрела необходимость исследовать сельскохозяйственные возможности края с целью создания молочной и овощной зоны в поймах Печоры и других северных рек.
Расстались они тогда с чувством отчуждения, хотя Чернышев и продолжал оснащать станцию. Журавский сразу после ухода от академика написал тестю, чтобы найденный Никифором антрацит дожидался его в Усть-Цильме...
Сейчас, наблюдая, как пароход огибает Русский Заворот и нацеливается в проход между Гуляевскими Кошками, Журавский думал: «Что движет Платоном Борисовичем: отеческая забота обо мне, по сути дела, оказавшемся в одиночестве? Долг, обязанность секретаря отделения Географического общества выполнить поручение, данное ему Чернышевым и Шокальским? Неподдельный интерес к Печорскому краю?»
Риппас догадывался о думах своего юного друга, но боясь быть непонятым, не хотел говорить о том, что движет им все это, вместе взятое.
Погруженные в размышления, они не заметили, как подобрались к ним Вера и полуторагодовалая Женя. Андрей испуганно охнул, когда дочь тепленьким цветастым комочком уткнулась ему в колени.
— Ах ты мой глазастик, — подхватил он ее на руки. — Скоро мы приедем к дедушке и бабушке.
— Скоро ли, Анри? Я так боюсь моря, — прижалась к нему Вера. Боязнь ее была неподдельной — вот уже седьмой месяц она вновь носила в себе живое существо.
— Скоро, мои хорошие, — успокоил ее Андрей. — Наш «Сергий Витте» входит в Печорскую губу, впереди виден остров Зеленый, а за ним устье Мати-Печоры. Нам не страшен океан! — подбросил он вверх радостно ойкнувшую дочку.
За те четыре года, что поделил Журавский между Петербургом и Севером, пароходов на Печоре прибавилось, но каждое прибывающее судно и теперь выходили встречать всем селом. Капитаны десятка разнотипных пароходов, среди которых самым мощным был бурмантовский «Доброжелатель» с машиной в шестьдесят лошадиных сил, старались оснастить их басовитыми гудками с рыком на десяток верст, чтобы селяне успели управиться со спешными домашними делами, переодеться в праздничные наряды и степенно выстроиться на берегу у места постоянного причала.