Родные гнездовья
Шрифт:
— Иди, чего уж тут, — отсылал Прыгина Журавский, — таи не таи, а Наташа очи без тебя не сомкнет — любит, а потому ждала она, не скрывая чувств... Задачина не трогай...
Вот это «Задачина не трогай» и не давало им разойтись по домам уже часа три-четыре. Прыгин еще в тюрьме узнал, что Журавский увез на Печору некоего Задачина, служившего короткое время делопроизводителем в Мариинской учительской гимназии. До того Задачин отбывал политическую ссылку в Мезени за принадлежность к РСДРП. Отбывал-то отбывал — это точно установлено... Да тянулся за ним слушок: провокатор. Более того:
— Вы остерегайтесь его, — говорил Журавский, — мне же ничего не грозит: я не состою членом тайной политической организации. То, что я пишу, то я и публикую: будь то против правительства, будь то против отдельных деятелей. Но, Николай, согласись и с тем, что Задачин работник редкой исполнительности и чрезвычайно трудолюбив: на него я взвалил всю бухгалтерию, все делопроизводство, а он еще изъявил желание привести в порядок весь мой огромный архив...
— Архив-то хоть ему не доверяйте! — взмолился Прыгин.
— Там нет ничего крамольного: улики я убрал... Тебе скажу, где они: у казначея. План, согласованный с обоими Жемчуговыми, таков: я публикую под псевдонимом Совик хлесткий фельетон о Тафтине: «Авантюрист в мундире». Суть авантюры не раскрою. Он будет вынужден подать на редакцию газеты в суд. Вот там-то выкинем козыри, и дело о лжецаре получит всероссийскую огласку, перекочует в Питер... Понятно?
— Понятно. Жемчуговы опытные юристы. Меня вытянули из лап Чалова они, — одобрил план Прыгин, — но...
— Опять Задачин? — начиная терять терпение, повернулся Журавский к Прыгину. — Вы вольны его подозревать, но ты, Николай, мне предлагаешь не дело: посадить Задачина на пароход и увезти со станции. За что? Почему? Это как раз спугнет Чалова, насторожит. Смотри-ка, как спокойна и величественна Печора на восходе солнца. Какой глубинной силой от нее веет! Какой непроходящей нежностью и свежестью... И мертвым не разлучайте меня с ней — я вечный сын Печоры...
Прыгин смотрел не на реку, а на Журавского: какого-то необычного, не повседневно деятельного, чрезмерно требовательного к себе и к ним, а спокойного, обращенного и вглубь и вдаль одновременно.
Журавский и делопроизводитель Задачин сидели в научной библиотеке станции. Библиотеке была отведена в главном корпусе просторная светлая комната верхнего этажа. Ее основу составляли энциклопедии, специализированные многотомные издания по географии, геологии, энтографии, истории, сельскому хозяйству. Здесь были новейшие книги и публикации по зоологии и ботанике на немецком и французском языках. Заботу о библиотеке станции взяли на себя петербургские друзья, ее постоянно пополняли посылками Заленский, Риппас,
В углу, за книжными полками, в двух отдельных шкафах, хранился личный архив Андрея. Тут было все: детские письма Андрея Григорьева, дневники гимназиста Журавского, его студенческие работы, обширная переписка с учеными, администраторами, сановниками, прошения государю, скупые ответы на них «а по сему отказано»; отдельно лежали сотни губернских и столичных газет со статьями Журавского-публициста, толстые стопы журналов с публикациями Журавского-ученого, отдельные статьи, брошюры, оттиски с гранок так и не изданной монографии «Большеземельская тундра», полевые журналы семнадцати экспедиций. С первого класса гимназии и до этого дня Журавский не выбросил ни одной дневниковой странички, записки, письма, черновика статьи, газеты, журнала, каковы бы они ни были — с горькими упреками, оскорблениями, или с восторженной похвалой.
Здесь было все то, что позволило Юлию Михайловичу Шокальскому назвать научную и практическую деятельность Журавского «эпохой исследования Печорского края».
Журавский, присев устало на стул, оглядывал стопы разноформатных пожелтевших бумаг на полу, на столе, на стеллажах. В каждой бумаге его труд, труд, труд! В каждой бумаге мысли и человеческие отношения во всей их неимоверной сложности: воззрения, домыслы, истины, просьбы, требования, размышления, любовь, ненависть, клятвы, проклятия...
— Андрей Владимирович, — прервал раздумья участливый, проникновенный голос Задачина, — я разобрал письма по фамилиям приславших их: вот двадцать шесть писем Андрея Александровича Григорьева, тут более восьмидесяти писем и телеграмм Платона Борисовича Риппаса, это стопки писем Дмитрия Дмитриевича Руднева, Степана Григорьевича Писахова, здесь письма Прыгина, Калмыкова, Шкапина, — показывал на ячейки в стеллажи Задачин. — Всего у вас сохранилось две тысячи шестьсот двадцать шесть писем, открыток и телеграмм от ста двенадцати корреспондентов.
— Спасибо, Николай Иванович, за терпение, — устало улыбнулся Журавский. — Надо было это сделать самому, да... Извините за тяжкий, внеурочный труд.
— Господи! Это не труд — это счастье, Андрей Владимирович! — заблестели, оживились глаза Задачина. — Я раскладывал конверты и благоговел — какие фамилии: академики! Ученые с мировыми именами! Князья! Графы! Даже сам государь!
— Чтите? — в голосе Журавского проскользнул оттенок неудовольствия, удивления.
— Кого? — спохватился Задачин.
— Царя, светлейших...
Журавский пристально смотрел на Задачина и думал: «То, что ты агент Чалова, — сомнений нет. Но способен ли ты, Задачин, сын крестьян, выученный на их трудовые рубли в реальном училище, убить? Быть может, не совладав с собой, ты на мгновение стал зверем и совершил чудовищное преступление? Быть может... Скорее всего так и было. А вот убьешь ли ты меня, изучив день за днем весь мой мученический путь? Ты вот уже четыре месяца изо дня в день идешь по следам невероятной борьбы добра со злом, где я спотыкался, падал, но шел и шел вперед, обретая силы в пути. Способен ли ты, Задачин, оборвать этот путь?»