Родные гнездовья
Шрифт:
— Не может быть, Никитич... Вряд ли Чалов в стае Тафтина — Кириллова. Хотя Кириллов совсем отбился от Тафтина: завез племенной холмогорский скот, осел на Пижме со своей красавицей Авдотьей... Он теперь всецело работает на Рябушинских... Ему не до Тафтина... — Журавский задумчиво ходил по кабинету.
— Кириллов и не нужен Тафтину — вся пушнина поступает на завод Ульсена и...
— Что «и», Семен Никитич?
— Ульсен — тесть Чалова. Нам известно, что Чалов поддерживает тесные связи с англичанами...
— Откуда это известно вам, если не секрет? — повернулся Журавский к Калмыкову. — Возникают новые звенья:
— Чалова добавьте, Андрей Владимирович, — подсказал хмурый Калмыков.
— Нет, нет, Чалов, ведающий политической полицией, в этой уголовщине не замешан. Чалов прикрывает Тафтина — как «демократа», как своего человека. — Журавский давно чувствовал, что связь образованного чиновника, работающего среди политических ссыльных, с начальником губернской жандармерии во многом преступала грани дружбы, вынесенной из юношества.
— Я ехал к Прыгину с тревожной вестью: всю нашу партийную группу Чалов хочет «накрыть». А тут оказалось, что Прыгин уже им схвачен. Вот ведь какая беда-то, Андрей Владимирович! — продолжал тревожно Калмыков.
— Да-а-а, — раздумывал вслух Журавский, — как бы мы не отнеслись к этой вести, а Прыгин арестован... Арестован сразу же после возвращения из тундры...
— То-то и оно! — хлопнул досадно по колену широкой ладонью Калмыков. — А за что? Почему тем же утром направлен в Архангельск?
«Уж не заложником ли? — возникла неожиданная мысль у Журавского. — Отдадите улики против Тафтина — выпущу Прыгина. Не для того ли упрятал Чалов Николая? Думай не думай, а надо срочно выезжать в Архангельск и в Питер», — решился Андрей.
— На вашем собрании доложите, Семен Никитич, что Тулубьев и Керцелли были в столице и склонили членов ученого комитета Главного управления земледелия к тому, чтобы станцию перенести в Шенкурск, в самый южный уезд Архангельской губернии. Помните, я передал вам секретные сведения о «Товариществе» Керцелли...
— Как такое забыть? Мы направили их в нашу думскую фракцию. Сведения с трибуны думы обнродовал архангельский депутат Томилов.
— Перенос станции — это ответные действия, Семен Никитич. Все делается для того, чтобы выбить почву у нас из-под ног. Мне нужно обязательно ехать и в Архангельск, и в Петербург! Здесь мы ни станцию, ни Прыгина не спасем.
Сгущались сумерки. К вечеру с высветленного, продутого весенними ветрами неба упал мороз, превратив оконные стекла в тончайшую серебряную чеканку.
Андрей сидел над густо исписанным листом бумаги, рассеченным, как тогда, после приема Столыпиным, прямой чертой на продольные половины. Вверху жирно выделялись заголовки: «В Архангельске», «В Петербурге». Не изменив давней привычке, Журавский, приняв решение о поездке, составил четкий план ее. В плане все действия выглядели продуманными, строго логичными. Главной пружиной плана был суд над Тафтиным: грандиозная афера лжецаря должна была привлечь внимание прессы, и следовательно общественности, России.
Из Архангельска ползли слухи, что новый губернатор, нарушив народную примету о воронах, не выклевывающих друг другу глаза, вызвал из столицы ревизию и приступил к проверке финансовой деятельности
В кабинет неслышно вошла Ольга и из-за спины Андрея смотрела на исписанный лист.
— Ты решил ехать в Архангельск?
— Да, родная, — спокойно ответил Андрей.
— И в Петербург?
— Да, моя Берегиня.
— У тебя нет разрешения на поездку. Но я знаю, это тебя не остановит...
— Я буду просить разрешения у тебя.
— Я разрешаю... сквозь слезы, зная, как это нужно и как это опасно. — И слезы закапали на ладонь Андрея, поднесенную Ольгой к губам.
— Берегиня, родная моя Берегиня! — Андрей повернулся, приподнял голову, посмотрел в мокрые, но ясные глаза Ольги. — Что бы я без тебя делал?
— То же самое, — выдохнула Ольга. — Андрей, обещай нам и в этом бою сберечь себя. Заручись поддержкой нового губернатора, вспомни, как он помог тебе летом...
Действительный статский советник Сергей Дмитриевич Бибиков, назначенный губернатором Архангельской губернии вместо смещенного камергера Сосновского, начал осмотр своих владений летом прошлого, 1913, года с Печорского, самого дальнего уезда. Трудно сказать, чем руководствовался пятидесятилетний образованный, наблюдательный губернатор при составлении плана обследования Печорского края, но многих уездных чиновников он изгнал еще до приезда в Усть-Цильму. Изгнан был и исправник Ульяновский, правящий больше нагайкой, чем разумом. Журавский, сказав, что новая метла всегда чище метет, остался равнодушным к этим перемещениям. Обрадовался он только тогда, когда лесничим в уезд заявился улыбающийся всем своим круглым лицом Эммануил Павлович Тизенгаузен — тот самый Тизен-Могучий, который сломал пусковую рукоятку на мотоботе Владимира Русанова, пытаясь запустить бездыханный мотор, когда шквальный ветер уносил их от Новой Земли в Карское море. Выбросив с досады сломанную рукоятку за борт, Эммануил Павлович схватился за весла и двенадцать часов кряду не выпускал их из рук, пока не пристали к берегу. С тех пор и прозвал его Владимир Александрович «Тизеном-Могучим».
Тизенгаузен был старше Журавского на десять лет, но на Севере, изгнанный за крамолу с последнего курса Петербургского университета, Тизем-Могучий обосновался в том же, 1902, году. С тех пор они много раз встречались с Андреем: то в доме Василия Захаровича в Архангельске, то в Обществе изучения Русского Севера, то здесь, в Усть-Цильме, где еще при исправнике Рогачеве ссыльному Тизенгаузену было дозволено обучение детей. И вот снова Эммануил Павлович был возвращен в Усть-Цильму, но уже не учителем, а лесничим, что было, несомненно, и рангом выше, и открывало большие возможности для помощи Журавскому и станции.