Родные гнездовья
Шрифт:
— Чего ж их докладывать-то, голубчик вы мой, Юлий Михайлович... Все называют Север гиблым, Танфильев — более того, сей юноша же сулит рассвет России с Севера... И не беспочвенно сулит... Не дожить мне до его правды, однако ж, судари и преемники мои, дайте мне слово, что не погаснет светлячок, зажженный им, — показал Петр Петрович на Андрея.
Все молча согласно склонили головы: Семенов-Тян-Шанский не выносил громких слов, в которых тонула, захлебывалась Россия. Голицын поднял голову первым и тихо сказал:
— Мы с Александром Ивановичем отпустили Андрею Владимировичу деньги на строительство метеорологической станции по ведомству Главной обсерватории и утвердили на должность
— Запасные позиции хороши, князь, однако и основную станцию нельзя закрывать... Закрыть и олух сможет, открыть же на Севере научную станцию не каждому таланту под силу.
— Отстоим, смею вас заверить, — пообещал Голицын.
— Ох-хо-хо, — вздохнул Семенов-Тян-Шанский, — спасаем знания, как в годы инквизиции... Юлий Михайлович сказывал, что бьетесь вы, Андрей Владимирович, в Главном гидрографическом управлении с разумным планом спасения Седова и Русанова. С вами какой-то капитан-помор...
— Иван Петрович Ануфриев — лучший капитан Поморья. Он собирался идти с Владимиром Русановым, вместе намечали путь «Геркулеса», но его не отпустили — не расторгнули контракта. План поиска принадлежит ему. Вилькицкий не в силах что-либо решить...
— Завтра я еду и как вице-президент общества, и как член Государственного совета к премьеру. Подготовьте мне со своим капитаном толковую докладную...
Семенов-Тян-Шанский добился решения правительства об организации спасательных работ летом 1914 года, о выделении четырехсот восьмидесяти тысяч рублей на поиски экспедиций Седова и Русанова.
Журавский же добился того, что помор Ануфриев был назначен капитаном спасательного судна «Герта» с правом самостоятельного поиска Владимира Русанова. Кроме того, по настоянию Журавского в команду спасателей был включен Писахов, славший потом с борта самый правдивый репортаж.
Через неделю шестерка белых коней увозила с Васильевского острова крытый ковром лафет орудия с гробом ученого-генерала Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского.
Журавский шагал в скорбной толпе и не мог сдержать слез.
Спустя два дня Андрей покидал Петербург навсегда. Провожали его только Павел Борисович Риппас и тетя Маша: Руднев был в кругосветном путешествии, Шпарберг строил железную дорогу в Сибири, Григорьев совершенствовал географические знания в Германии.
— Не ездил бы, Андрюша, — плакала Мария Ивановна, — что-то уж очень тягостно на сердце...
Глава 18
ВЫСТРЕЛ
Лето 1914 года было на Печоре на редкость благодатным. Июньские дожди вовремя растворили принесенный половодьем ил и живительными соками вскормили корни трав. Печорское разнотравье, вроде бы недружное по весне, к петрову дню вымахало по лошадиные холки и шелковилось, нежилось под запашистым ласковым ветерком, ходившим зримыми волнами над широкой речной поймой. Радуясь таким укосным травам, старики загодя, до петрова дня, перевозили из усть-цилемских деревень на запечорские пожни нехитрое сенокосное снаряжение, готовили шалаши и кострища, чтобы отгулявшая «горку» молодежь разом взялась за косы, не тратя время на подготовительные работы.
А молодежь, так же как и двенадцать лет назад, когда Андрей Журавский впервые вступил на улицы Усть-Цильмы, свивала «петрову горку». Яркими летними бабочками выпархивали из домов «княгини», нарядными шмелями гудели «бояра», слетаясь на Каравановский угор.
Дапробовали, настраивали голоса девушки.
Да мы, княгини, мы невест смотреть, Да молодые, из хороших выбирать! —вглядывались, высматривали парни своих суженых в рукотворной радуге из девичьих сарафанов и шалюшек.
Под угором, как и десятки лет назад, чалились обшарпанные барки чердынских купцов, шла бойкая праздничная торговля заедками [25] . Сюда же метил носом поднимающийся с низовьев «Александр» — бывший «Доброжелатель» Андрейки Норицына, перекупленный у него чердынским пароходчиком Черных. «Александр» вез на усть-цилемскую «горку» «княгинь» и «бояр» из нижнепечорских сел. Из Куи, из Пустозерска, из Великовисочного, Бугаева, Хабарихи съезжались потомки песенных вольнолюбивых новгородцев на редкий, несказанный праздник. Были на «Александре» и дальние пассажиры: из Москвы от Рябушинских возвращался Ефрем Кириллов — в кружевной манишке, в тонкого английского сукна костюме-тройке; в заплатанной студенческой тужурке, в штопаных брюках, не покрывающих порыжелые ботинки, возвращался из тюрьмы Николай Прыгин. Оба они стояли около капитанской рубки, смотрели поверх нарядных «княгинь» на крутой берег, отыскивая взглядом одного человека — Андрея Журавского.
25
Заедки — пряники, орехи (местное).
Журавский, казначей Нечаев, Ольга с детьми, Наташа и увязавшийся за ней новый делопроизводитель Задачин стояли на самом взгорье — там, где когда-то окликнули Андрея и Арсения Федоровича подбежавшие к ним «княгини» Вера и Кира. Тут и нашел их Прыгин, раскинул сильные руки навстречу метнувшемуся к нему Журавскому.
— Здравствуй, здравствуй, друже Андрей! — обнял, стиснул Николай Журавского. — Как же я рад этой встрече! Рад видеть вашего почитателя и заступника, — протянул руку Нечаеву. — Ольга Васильевна, как вы прекрасны в роли Берегини! Наташенька с новым рыцарем... — покосился Прыгин на писаря, помрачнел, но тут же погасил ненависть, подал руку, пристально посмотрел в заметавшиеся глаза Задачина, представился: — Николай Прыгин, давний знакомец и «приятель» полковника Чалова, так сказать, компаньон фирмы «Чалов и К°»...
Прыгин шутил, однако шутка была злая, нацеленная в сердце Задачина.
В петров день над Печорой встречаются не только «бояра» с «княгинями» — встречаются зори: вечерняя не успевает погаснуть, а чуть только смежит веки, пригасит закатные лучи, как тут же озарят печорские дали утренние радостные розовые краски.
Короткое междузорье застало Журавского и Прыгина в беседке по-над Печорой. От реки на крутояр вползали легкие молочно-розовые пласты тумана. Тянуло свежестью, настоянной на разнотравье, на духмяной, вяжущей плоды смородине, густо разросшейся в распадке Хлебного ручья. Тишина. Даже неумолчный комариный гуд сник в междузорье. Все: и природа, и люди, и лошади — отдыхало в коротком, но глубоком сне перед костоломной страдой, страдой изнурительной, но желанной, радостной непролазным травостоем этого лета.