Родом из детства
Шрифт:
Вероятно, кнопку звонка я нажал где-то за мгновение до того, как вынырнул из омута забытья.
Дверь открыл жгучий брюнет в спортивном костюме.
– Ты что, не понял? – сказал он. – Иди проспись, братан.
Вот тут бы мне извиниться, развернуться и уйти восвояси. Но вместо этого я стал нарываться.
– Твои братаны, – сказал я, с трудом ворочая языком, – в овраге лошадь доедают.
– Последний раз тебя прошу – уходи. По-хорошему.
– Это ты?… Как там тебя? Ворона, да? Позови Родинку.
Он сделал шаг вперёд, аккуратно прикрыв дверь за собой.
– Слушай, – сказал он миролюбиво, – я понимаю, ты сейчас
– Будет лучше, если ты пойдёшь на…
Договорить я не успел. Резкий удар справа опрокинул меня навзничь.
Словно желая оправдать свой поступок, он тихо проговорил:
– Я тебя предупреждал.
Поднявшись на ноги, я сказал:
– Жаль, никто не предупредил твою маму, что надо предохраняться.
– Да заткнись ты, придурок!
Он размахнулся и врезал мне по зубам, на сей раз врезал «прямым». Я снова «элегантно» опустился на пол. Рот наполнился солёной кровью.
Я сплюнул кровавую густую слизь и поднялся. Открыл было рот, чтобы опять сказать какую-нибудь обидную гадость, но снова был сбит с ног очередным ударом.
Словом, нехитрая такая игра: я встаю, он бьёт – я падаю. Каждый вполне добросовестно выполнял свою задачу.
Ворона я не осуждаю. Я вёл себя настолько отвратно, что сейчас одно лишь воспоминание о себе в том состоянии вызывает во мне омерзение.
Итак, я вставал – он бил – я падал. Не знаю, как долго бы это продолжалось, если б я наконец не потерял сознание.
Помню, перед тем как отключиться, я пьяно прохрипел:
– Не запыхался, пидор?
Как он меня не убил за это? Ума не приложу.
На следующий день болела голова и ныла челюсть. Под глазом образовался фиолетовый синяк.
Пил я умеренно. С пьянством пора было закругляться. Хорош.
Снижаем скорость.
Хотелось работать. Но, во-первых, я стараюсь не писать, когда пью. Принципиально. А во-вторых, я пробовал в молодости. Бесполезно. Ничего путного из-под пера не выходило. Поэтому с удовольствием повторяю за Грибоедовым:
«Когда в делах – я от веселий прячусь.Когда дурачиться – дурачусь.А смешивать два эти ремеслаЕсть тьма искусников – я не из их числа».Были любители совмещать возлияния с литературой. Чарльз Буковски, например. Для работы ему просто необходимы были печатная машинка и бутылка виски. Минимум половина всех его рассказов написана под градусом. И ничего – читать можно.
Вот Эрнст Теодор Амадей Гофман – юрист по образованию и композитор по зову души – обрёл своё истинное призвание писателя и сказочника благодаря пьянству. По вечерам, после работы он шёл кутить в кабак. Ближе к полуночи навеселе приходил домой, к тихой, любящей и верной жене Михалине. Однако выпитое, разгорячив мозг, не давало уснуть, и Гофман усаживался за письменный стол, чтобы скоротать время сочинительством. В состоянии постоянного пьянства и бессонницы воображение Гофмана рисовало ему такие кошмарные истории, что ему самому становилось страшно. В таких случаях он будил жену, и Михалина – он ласково называл её Миша – садилась с вязанием рядом с ним. (Сейчас мало кого испугаешь его новеллами и сказками, скорее усыпишь, но тогда их жутковатый мистицизм пугал и завораживал.)
Вечером я нашёл в себе силы позвонить Лизе – справиться о книге.
Лиза, как я того и ожидал, меня огорчила:
– С книгой заминка. Но я всё решу.
– Что за заминка?
– Не волнуйся. Через пару дней книга выйдет.
– Значит, всё в порядке?
– Ничего не в порядке. Но я держу руку на пульсе.
– Так в чём заминка? Конкретно?
– Конкретно сказать не могу.
– Понятно, – солгал я, и мы попрощались.
Эта новость, само собой, не добавила оптимизма в моё настроение.
Потом позвонил Вася Солованов.
– Ты куда исчез?
– Да так… Забился в логово, зализываю раны…
– Пьёшь, что ли?
– Уже нет. Так… Слегонца… Потихоньку…
– А что случилось?
– Как тебе сказать… Сердечные дела дали осложнение на печень. Но уже всё! Финита, бля, комедия.
– Я чего звоню, – сказал Солованов. – Один чел хочет встретиться с тобой. У него есть идея для сценария.
– Васенька, у меня два десятка идей для сценария.
– А ещё у него шестьсот тысяч лишних денег. Он желает попробовать себя в качестве продюсера.
– Мне нравится его идея.
– Для сценария? Или о продюсерстве?
– Обе.
– Супер. Когда ты сможешь с ним встретиться?
– Когда угодно. Я свободен, как слово.
– Как слово? Какое именно? Потому что очень многие слова ещё под запретом.
– Хорошо. Я свободен… Я свободен, как слово «бухуласисица».
– Бухуласисица?
– Да, бухуласисица.
– Супер. И что же означает слово «бухуласисица»?
– Всё очень просто. Слово «бухуласисица» означает: я самое свободное слово в мире, меня нельзя запретить и нельзя использовать, потому что я дорожу своей свободой и не хочу иметь никакого смысла. Вот что означает «бухуласисица».
– Ладно, – сказал Вася, – давай я назначу встречу на четверг. На вечер четверга.
– Где?
– Я позвоню тебе в четверг утром. Скоординируемся.
– Нет вопросов.
– Всё. До созвона!
– Давай. Полине привет.
А ночью мне приснился Александр Куприн.
Он восседал за письменным столом. В тюбетейке и в разноцветном азиатском халате. Как на известной фотографии. Сузив и без того узкие калмыцкие глаза, он грозно восклицал:
– И я пил, братец мой! Да ещё как пил! На всю Россию мои попойки гремели. Но никто меня не смел упрекнуть. Ибо я написал «Поединок» и «Суламифь».
– Меня тронула только «Яма».
– Большому сильному таланту можно простить маленькие слабости.
– Маленькие слабости? Да ты погубил себя пьянством.
– Это издержки профессии. Грузчик может надорваться, сапёр – подорваться, лётчик – разбиться, ну а писатель – спиться.
– Чтобы писать – бухать не надо.
– Позвольте, братец мой, – запротестовал Александр Иванович, – иногда без этого никак. Когда нервы обнажены…
– Знаю, знаю! Нервы обнажены, психика ранимая, натура впечатлительная, ля-ля-ля, без рубля, без руля и без тормозов. Я бы тоже прятался за эту ширму, но мне за ней стыдно.