Родом из детства
Шрифт:
– Вира!
– Спасибо тебе, – поблагодарил я старика, когда бутылка оказалась у меня в руке.
– На здоровье. Сдачу – как мы договаривались – оставил себе.
– Конечно. Только не пей много – это зло.
В ответ – беззубая улыбка и взмах руки.
«Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас».
Я прошёл на кухню, поставил бутылку на стол. Нырнул в холодильник и вынырнул обратно с трёхлитровой банкой, на дне которой плавала в рассоле парочка скукоженных огурцов. Внутрь банки рука попала легко, а вот с огурцом рука слегка застряла. Я зажал банку между ног. Сужая кисть руки,
Вначале было слово. Совершенно непечатное слово. За ним другое, третье… Нецензурная брань лилась из меня, как нечистоты из повреждённой канализационной трубы.
Не прекращая материться, я схватил с умывальника губку, опустился на кафельный пол и попытался хоть частично спасти положение. Впитавшуюся в губку водку я выдавливал в чашку. Выдавливаемая жидкость пузырилась и пенилась; видимо, губка содержала в себе остатки средства для мытья посуды. А ещё я порезал мизинец – мутная пена в чашке окрасилась кровью.
Я встал. Кругом осколки. Мокрые пятна на джинсах в районе колен. Мизинец кровоточит. Лицо в поту. Печёт глаза. В чашке грамм сто. Мутно-бурого цвета. Брезгливо морщась, я выпиваю эту муть. Дыхание перехватывает. Стиснув зубы, прикрываю рот рукой, но не могу сдержать рвоту. Всё снова вылилось на пол. Я ударил кулаком об стол. После чего упал на колени. От обиды и боли из глаз брызнули слёзы. Беззвучно плача, я прислушался к внутреннему диалогу с самим собой. Вернее, это был внутренний монолог. Очень-очень матерный.
Если убрать или заменить неприличные слова, то он звучал примерно так:
Лёня, ты нехороший, зачем тебе понадобился тот нехороший огурец. Зачем он тебе, нехорошая твоя мать. Теперь ты, такой-сякой, можешь засунуть нехороший огурец вместе с нехорошей банкой себе туда, откуда ты вылез, так-разтак, тридцать пять нехороших лет тому назад.
Будь благословен человек, придумавший матерные ругательства. Хоть какой-то выброс агрессии и негативных эмоций. Не знаю, кому как, а мне такая эмоциональная разрядка помогает. Если уж «последний русский классик», дворянин, академик российской словесности и нобелевский лауреат Иван Бунин не брезговал при случае загнуть пару крепких оборотов, да так душевно, что даже парижские таксисты – такие же эмигранты, как он – смотрели на него с восхищением и в знак уважения отказывались от чаевых, то нам, падшим и грешным литераторам, тем паче простительно.
Я успокоился. Но обессилел. Чувствовал себя больным и уставшим. Опустошённым. Мне показалось, что сейчас я смог бы уснуть. Сон – удобное и относительно безболезненное убийство времени. Обычно на похмелье мне плохо спится даже ночью, но кто знает – может, повезёт вздремнуть часок-другой.
Я поплёлся в комнату. Лёг на диван. Закрыл глаза…
Постарался ни о чём не думать. А так как это совершенно невозможно, я постарался не думать ни о чём плохом.
Плюньте в морду тому, кто посмеет утверждать, будто в минуте шестьдесят секунд. Это когда как. Порой минуты проносятся со скоростью звука, а порой они ползут подобно черепахам в рапиде.
Около часа я ворочался с боку на бок
Я улёгся на спину и уставился в потолок.
В голове не к месту крутилось:
«Кровь от лица, сердце в рубцах,Но надо стоять до конца».Кажется, это Александр Розенбаум. Тоже, говорят, пил чувак по-чёрному. Даром, что еврей и в прошлом врач-реаниматолог. Но нашёл в себе силы и завязал.
Множество творческих людей были подвержены этому пороку. И большая часть из них пала в неравной схватке с зелёным змием. Остальные довольно сильно пострадали. Но печальнее всего, что злоупотребление спиртным имело пагубное влияние на творчество.
Джек Лондон это осознал. И написал повесть «Джон Ячменное Зерно», в которой попытался объяснить – спиртное уничтожает личность и губит талант. Джек Лондон не понаслышке знал об этом. И не обманывал себя по поводу ужасного воздействия алкоголя на свою жизнь.
Фолкнер, к примеру, уверял, что когда он пьёт в меру, то это, дескать, благотворно сказывается на его работе. Дескать, выпивка держит его в тонусе и стимулирует полёт фантазии. На самом деле каждый последующий роман давался ему всё тяжелей и откровенно был хуже предыдущего.
Алкоголизм привёл Фицджеральда к полному творческому бессилию. Жизнь пошла под откос. Он опустился и медленно добивал себя выпивкой.
Хемингуэй упрямо повторял: «Пьющий писатель – хороший писатель». Себя же он «умеренной» выпивкой в конце концов довёл до паранойи и самоубийства.
Американский список пьющих писателей не короче русского. Эдгар По, О Генри, Джек Лондон, Синклер Льюис, Юджин О’Нил, Скотт Фицджеральд, Уильям Фолкнер, Трумен Капоте и многие другие.
Некий Том Дардис написал целую книгу, в которой попытался разобраться и ответить на вопрос: отчего американские писатели так убийственно много пили? Однако не дал однозначного ответа.
А сколько наших классиков уничтожило себя алкоголем! Десятки! Я уж не говорю о тех, кого пьянство сгубило раньше, чем они успели сделать себе имя. Их сотни.
Помню, спорил я с Танелюком. Он говорил:
– Да, Есенин синячил! И Шолохов синячил! И Высоцкий… Но ты посмотри, как много они написали. И это всё гениально!
Я легко согласился. Я сказал: да, они пили много. И, да, они писали гениально. Но не благодаря пьянству, а вопреки.
А сколько могли бы ещё написать!..
Твардовский – главный редактор «Нового мира» и автор «Тёркина» – в своё время признался: «Я не пью, когда пишу; не пишу, когда пью», а затем грустно добавил: «Поэтому я написал так мало».
Талантливый Венедикт Ерофеев состоялся как писатель, создав поэму «Москва – Петушки», в которой он прямо-таки воспел нетрезвый образ жизни. Пил он по-чёрному. По-чёрному, до белой горячки. Но поэму «Москва – Петушки» он написал в короткий промежуток между запоями. Ничего путного он больше не создал.
Он пил всю жизнь. Не очень длинную жизнь.
Танелюк говорит:
– Если б он так не пил – он никогда б не написал «Москва – Петушки».
Но… можно ли за одну поэму расплачиваться целой жизнью? Наверное, можно. Хотя цена слишком высокая…