Родословная ашкенази
Шрифт:
Следующей отчаянной попыткой спасти маме палец была установка капельницы и внутривенное вливание антибиотиков. Длилось оно несколько месяцев и тоже не помогло.
И вот мы решились на операцию. Моя русско-язычная кардиологиня Анна Милштейн дала телефон некого хирурга, якобы, «имеющего привилегию» (то-есть, оперирующего) в одном из самых больших лосанджелесских госпиталей Sedars Sinai, основанному и спонсируемому еврейской общиной. Я безответно звонил тому доктору несколько раз, а когда он наконец откликнулся, то сказал, чтобы мы вызвали Скорую помощь и ехали в приемный покой.
Но
И вдруг случайно я встретил в коридоре ту самую А.Милштейн, очень обрадовался, подскочил к ней, думал, наконец-то, вот сейчас все устроится. Но она, еле поздоровавшись со мной, в помощи отказала, обьяснив, что занимается только верхней частью человеческого туловища. И для наглядности показала ладонями какой именно. На все мои мольбы, просьбы, сетования на слабость английского, непонимание и незнание больничных правил она отвечала сердито и резко: «ничем помочь не могу». Только к концу дня маму все-таки положили в палату и наконец-то дали ей что-то поесть.
Ослабление организма многомесячным приемом антибиотиков, нарушение защитной микрофлоры желудка сразу же привело маму к заражению сальмонеллезом. Наверно, он пришел с яичным омлетом, который ей давали, как мягкую пищу, более подходящую для ее вставных зубов. Больничную палату поставили на карантин, дверь завесили желтым занавесом. Врачи, сестры и санитарки, которых теперь невозможно было дождаться, входили в комнату, одетые в тоже желтый полиэтилен и широкие марлевые намордники.
У мамы начался сильнейший неостанавливавшийся понос, температура поднималась до 40 градусов. Несколько суток она ничего не ела, в качестве пищи ей через капельницу стали давать физиологический раствор.
И вот в это время появилась та самая А.Милштейн, теперь уже внимательная и заботливая. Но к чему? Конечно, к тому, чтобы слупить с маминой медицинской страховки побольше денег. Она посылала ее то на одно, то на другое обследование, и ее, слабую, еле дышащую, с высокой температурой каждый раз перекладывали с кровати на тележку, везли по длинным коридорам, поднимали на грузовых лифтах и засовывали в разные сканирующие камеры и трубы, вводили в вену радиоактивные смеси и брали бесконечные анализы крови. Ее руки были так исколоты иглами, что уже не оставалось ни одного свободного места для очередного шприца.
В один из дней маму отвезли в операционную, откуда через пару часов ее уже привезли без того самого злосчастного пальца. Причем, этой ампутации она почти не заметила и я подумал, как же было глупо, что не сделали мы этого раньше.
После операции я неоднократно просил врачей отпустить маму домой, но меня каждый раз пугали тем, что без врачебного контроля и постоянного ухода медсестры мама может умереть. Только недели через две мне удалось ее вырвать из цепких лап эскулапов-бизнесменов.
Оказалось, что вполне можно организовать уход и на дому. Я нашел врачиху, согласившуюся время от времени приходить к маме, и медсестру, регулярно
Однако, еще и до эпопеи с пальцем я замечал в ней некоторые странности. Она все меньше восторгалась красивыми закатами на океане, от которых раньше приходила в восторг. Ее реже стали увлекать телевизионные сериалы и только что опубликованную мою мемуарную книгу она не восприняла так, как раньше всегда с интересом читала мои опусы.
Она начала постоянно звонить мне на мобильный телефон, плачущим голосом жаловаться на плохое самочувствие и требовать, чтобы я мгновенно появлялся. Когда я приезжал домой, оказывалось, что этого совершенно не требовалось. Был даже случай, когда я, будучи с внучкой в цирке, вынужден был совершенно напрасно уйти с представления.
Теперь же взгляд ее обычно таких искристых глаз сделался тусклым и безразличным, на полях книг, которые я ей давал читать, она машинально писала какие-то буквы. Память ее уходила, сознание становилось нечетким, расплывчатым. Неотвратимо наступала страшная болезнь Алцгеймера – старческое слабоумие или, как это называли в России, «разжижение мозгов».
Пришло время, когда оставлять маму даже на ночь одной уже было нельзя. Пришлось нанимать так называемых «ухажерок», которые поочередно сменялись у нас чуть ли не каждые пару месяцев. Намучился я с ними ужасно. Все они были нелегалки, наглые, грубые, требовательные. Жили на всем готовом, за квартиру не платили, еда была дармовая, получали они чистыми 1, 5 тысячи долларов в месяц. Мне казалось, это было неплохое трудоустройство, единственная трудность которого сводилась к тому, что им приходилось жить в одной комнате с больным человеком.
Первая же из них, крупная моложавая дама, приехавшая на заработки из Донецка, открыв холодильник, предьявила мне претензию: «Вы что же собираетесь меня кормить одной только мороженной курятиной?» Другая, тоже украинка, сразу же заявила, что не может слышать, как ее подопечная постоянно что-то говорит (у мамы так проявлялась ее болезнь). Третью раздражало то, что слишком часто я захожу в комнату и говорю, что ей надо делать.
Наконец, появилась у нас некая Лиля, худенькая болезненная армянка – нелегалка из Еревана, бывшая врач-педиатр. В отличие от предыдущих она была приветлива, доброжелательна, добросовестна. При ней мама поправилась, округлилась, стала как-то спокойнее, показалось даже, что Алгеймер чуть-чуть посторонился.
Но тут случилось нечто ужасное. В один из выходных Лиля исчезла, не появилась ни в понедельник, ни во вторник, и потом еще целую неделю мы не знали, где ее искать. Наконец позвонила какая-то женщина, назвавшаяся подругой ее дочери, жившей в Армении. Именно она пересылала той лилину зарплату (неустроенная дочка нигде не работала и только ждала американских денег).
Оказалось, что у Лили был обморок, она упала, ее отвезли в госпиталь, подключили к машине жизнеобеспечения, и она уже целую неделю лежит без сознания в реанимации. Еще через пару дней та же женщина сообщиа, что из-за того, что некому было оплатить машину, ее отключили, и Лиля умерла.