Родословная ашкенази
Шрифт:
«В то время, когда весь наш советский народ самоотвержено трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.
Так, в московском институте Гиредмет при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Александр Давидович запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик
Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. «Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами!» – говорилось на заседании Партхозактива.»
Я тут же схватил пальто, шапку, перчатки и побежал к метро.
Отец сидел в кресле, запахнув свой старинный длиннополый халат из мягкого серого сукна и, наполнив маленькие хрустальные рюмки пятизвездным армянским коньяком, смотрел на меня вовсе не такими уж грустными глазами.
– Я бежал к тебе, думал ты убит и подавлен, – сказал я, – но, к моему приятному удивлению, ты не выглядишь более мрачным, чем в тот раз, когда взял пять взяток на мизере.
– Что говорить, сынок, – ответил отец, – конечно, дела мои – далеко не кофе с ликером. Но и не касторка с перцем. Во всяком случае, нос вешать рано, Партхозактив – еще не районный Нарсуд. И понять его вполне можно – «цыпленки тоже хочут жить». Надо отчитаться перед Райкомом, галочку поставить, доложить, что космополита долбанули, задание партии выполнили. Я вчера был у директора, он успокоил, сказал, что тронуть меня не даст. Говорит, придется разжаловать в инженеры и вкатить выговор с занесением в личное дело. Ну, и черт с ними, все равно я буду заниматься теми же своими делами.
К счастью, так и получилось, как сказал директор Гиредмета – отец остался в институте, хотя и на должности простого проектировщика (рис. 15).
В 60-х годах, когда лаборатория, где я работал, располагалась на Полянке неподалеку от папиного Гиредмета, мы с ним виделись довольно часто. Ходили днем обедать в одно из местных кафе, встречались после работы и шли вместе до метро. Он рассказывал о своих проектных делах и острых длительных конфликтах с коллегами – кое с кем из них он, мягко говоря, не ладил.
Рис. 15. Главный инженер проекта института «Гиредмет», Москва, 1965 год.
Как-то он устроил мне подработку – надо было дать платное Заключение по поводу подтопления подвалов одного промышленного здания в Рязани. В сопровождении еще двух сотрудников мы на их служебном рафике отправились через Коломну на обьект. По дороге машина пару раз останавливалась «на подзарядку», как выражались мои спутники, что заключалось в раскупоривании очередного бутыльона белого-ловки, которая тут же опорожнялась. Мне это очень не понравилось.
Нет, папа не был никаким выпивохой. Просто он любил жизнь, вкусную еду, вино, не ограничивал себя разными диетами, много
Надо признаться, что для меня папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе мы решали проблему выбора моей профессии, это он меня отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Я советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего рабочего пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.
Но характер у отца был, мягко говоря, нелегкий. Он мог неожиданно выйти из себя, накричать и не за что обидеть. Из-за этого у него каждый раз то тут, то там появлялись враги, с которыми он долго не мог никак помириться и сам это тяжело переживал. Домашним тоже от него доставалось, мама часто плакала, они сутками не разговаривали, и обстановка в доме была очень сложная.
…Разводились они долго и трудно. Сначала отец устраивал демонстрации, ложился спать на пол, не завтракал и не ужинал дома. Потом, когда развод был оформлен, он выхлопотал себе отдельную жировку на часть площади в нашей комнате, которую перегородили шкафом и буфетом. Мне пришлось преребраться в коридор, в нем забили парадную дверь, и получилась, хотя холодная и сырая, но отдельная, моя первая в жизни, собственная комната.
После развода с моей мамой, произшедшего по ее, а не его инициативе, он старался сохранить со мной связи. К выпускному школьному вечеру пошил мне у дорогого портного в ателье нарядный выходной костюм. Когда мне потребовалась операция по обрезанию крайней плоти, отягочавшей мое половое созревание, он пошел со мной в больницу, договорился с хирургом и помогал при выздоровлении. На алименты, как полагалось при разводах, мама в суд не подавала – отец и так давал ей деньги вплоть до моего официального совершеннолетия (кажется, до 18 лет).
Мое отношение к отцу и мои отношения с ним всегда были со знаком плюс, хотя и не всегда одинаковыми. В том подростково-юношеском максималистском возрасте, переживая развод родителей, я однозначно стоял на стороне мамы, часто жаловавшейся на «ужасный» характер отца. Мне было ее очень жалко, и я не понимал, зачем он обижает такое доброе безобидное существо, как моя мама. В то же время мне было жалко и папу, тоже ведь родного близкого мне человека, который вот так неожиданно должен был уйти из нашего дома.
Только повзрослев, я понял, что в разрыве двух не может быть повинен только кто-то один.
Второй раз отец женился на Фане Абрамовне Богницкой, высокой чернобровой женщине, интеллигентной, доброй и приветливой. Она была кандидатом технических наук и работала в знаменитом ЦАГИ (Центральном Аэро-Гидравлическом Институте).
Они жили в коммунальной квартире большого 9-тиэтажного дома в Армянском переулке (рядом, действительно, находилось Представительство Армянской ССР). Циклопичность этого огромного здания ныне отмечена расположением в нем одного из важных федеральных министерств. И только теперь, в свои преклонные годы, обремененные артрозными коленками, я понимаю, как тяжело было тогда уже пожилым людям подниматься на 8-ой этаж по крутой лестнице, соединявшей этажи 3-метровой высоты.