Родовое проклятие

Щеглова Ирина Владимировна

– Кому не нравится, может с завода уходить!

Возмущенные рабочие ринулись к горкому партии, по дороге к ним присоединялись другие недовольные, да и просто любопытные. Вскоре в центре города на площади Лассяля собралось несколько тысяч человек.

Наше общежитие заперли снаружи, чтобы студенты не смогли выйти. Но мы с приятелем выбрались на улицу через окно на первом этаже и побежали на площадь, смотреть.

Двери здания горисполкома были закрыты изнутри, к людям никто не вышел. Толпа бушевала, было жарко, палило солнце. Наиболее активные стали ломиться в двери. Им удалось прорваться

внутрь здания, и вскоре на балкон второго этажа вывели насмерть перепуганного человека. Следом за ним вынесли тарелку с курицей и лимоны.

– Вот, что они жрут! А мы голодаем!

Люди все прибывали на площадь. Остановились и другие заводы. Площадь не вмещала вновьприбывших, они заполнили прилегающие улицы.

Потом в город вошли танки, они двигались по улицам, перемалывая гусеницами расплавленный асфальт.

Власти не показались. Ни одного милиционера. Только войска постепенно подтягивались и охватывали площадь.

С балкона полетел портрет Хрущева.

Люди еще не понимали, что произошло. Тогда послышались автоматные очереди.

Когда я услышал свист пуль, то понял – не холостые. Вдвоем с приятелем мы спрятались за бочкой с квасом.

Подъехали пожарные машины и скорые. Автоматная стрельба продолжалась недолго, послышались крики. Люди бросились с площади на Московскую улицу.

Мы видели, как пожарные машины смывали кровь с мостовой, раненых и убитых тут же спешно увозили. Но люди все чего-то ждали, не расходились. На Московской стоял танк, офицер что-то кричал в толпу, толпа кинулась на танк. Опустив ствол и крутанув башней, танк освободился от забравшихся. Затем он выстрелил. Лопнули стекла, зазвенели осколки. И тогда, наконец, заговорили репродукторы. Объявили, что в город прибывают Микоян, Подгорный, Павлов, члены тогдашнего правительства.

Нам удалось вернуться в общежитие.

Студентам пообещали встречу с прибывшими в институте.

Потом Микоян выступал по радио и обещал через пять лет полное благоденствие, а если оного не произойдет, то: «Не верьте ЦК КПСС!».

В расстреле обвинили, как обычно, западные спецслужбы; снижение тарифов – тоже специально подстроенная провокация.

Погибло больше ста человек, в том числе женщины и дети. В городе объявили комендантский час на неделю. Потом состоялся суд. Нет, не над теми, кто дал приказ стрелять, а над «организаторами беспорядков».

– Все повторяется, – сказал отец, когда в Москве танки стреляли по Белому дому. Андрей – младший сидел на крыше соседнего здания, а родители с замиранием сердца у телевизора. Все повторяется…

Ветер.

Маленькие смерчи закручивают уличную пыль и набрасываются на прохожих, заставляя их идти согнувшись и прикрыв лицо руками.

Плохо вижу. На аллее среди низких карагачей суетятся люди в оранжевых жилетах.

Серая земля, серые дома, серые деревья, серые урны и оранжевые жилеты. Урн много. У входа в трансагентство аж четыре штуки: по две с каждой стороны. Раньше в этом доме был райком комсомола, я водила сюда кандидатов в члены ВЛКСМ, здесь им вручали красные книжечки и прикалывали значки к школьной форме. Будучи секретарем школьной комсомольской организации, я носила сюда взносы – много двухкопеечных желтых монеток… А еще раньше дом принадлежал

райисполкому, пока не выстроили более подходящее здание из розового туфа; а до райисполкома… до райисполкома это была обычная общага, в которой сразу после приезда жили отец с мамой на кухне с разбитым окном…

– Надо же! – говорю отцу.

– А, – смеется он, – это. Это в рамках социальной программы. Безграмотных и безработных казахов, приехавших в город из развалившихся колхозов, корейцы пристроили на благоустройстве города. Комбинат выделяет что-то около миллиона долларов.

– Такой чистоты нет даже в Москве, перед всенародными праздниками.

– Еще бы, – отец кивает на оранжевые жилеты, – на один окурок три уборщика!

– Круто…

В очереди за билетами, в основном, русские, казахов почти нет; все говорят только о продлении контракта с корейцами.

– …подпишут, или не подпишут?

– Срок кончился…

– Кое-кто хочет ухода корейцев…

– Оно и понятно, казахи на своей земле так и не стали хозяевами.

– Хозяин – это тот, кто умеет распоряжаться своими богатствами, а новые казахи пока не умеют.

– Старейшины жузов (жуз – это казахский род) ждут своего часа, чтобы занять директорские кресла и стать большими аксакалами.

– Тогда городу – каюк!

– И нам всем – каюк!

– Назарбаев считать умеет, – сказал отец.

Действительно, контракт продлили.

16

Мы стояли на вокзале… Похоже на пошлые стишки. Вокзал, который портит все впечатление от кажущегося городского благополучия. К отходу поезда на вокзал стекаются все отверженные, выброшенные, лишние… Маленький мальчик в рваном трико деловито прикатил самодельную тележку, нагруженную раскладушкой. Что он собирается делать? Не акробатические номера показывать, надеюсь. Нет, разложил какой-то нехитрый товарец. Кормилец семьи, или только себя? Разрывается гармошка, и пьяный исполнитель горланит песни из нашего коммунистического прошлого, с надрывом так выводит, а мне почему-то не жаль ни его, ни этого самого прошлого.

Я купила сыну мороженое, но он не рад лакомству, ему грустно.

Не могу смотреть на нищенствующих детей, мне становится страшно, до тошноты.

Однажды я сказала одному из своих друзей: «Если бы у меня были деньги, я собрала бы всех нищих с улиц, я бы обеспечила им хоть какой-то жизненный уровень…».

– Не трудись, – ответил он мне, – это их выбор. С нищенством невозможно бороться. Они все равно разбежались бы от твоих благодеяний, ведь ты ограничила бы их свободу. Еще и ругали бы тебя, или смеялись, над твоей глупостью.

Пусть. Но мне ближе притча, в которой рассказывается о человеке, бросающем в море, вышвырнутых штормом рыб.

– Зачем? – спросили его, – это бессмысленно!

– Я буду благодарен Богу, если хоть одна из них оживет и поплывет, – отвечал человек.

Ту-тук, ту-тук…

Стучат колеса, отбивая железом, по железу. Стучат…

Это у меня в голове, это моя головная боль, тошнотная.

Зачем?

Зачем, вагонные друзья, сотоварищи мои, рассеявшие детей по далеким заграницам, где на зеленых пригорках аккуратные домики, увитые цветами. А здесь? А у нас?