Родовое проклятие
Шрифт:
– Привет, – говорит она.
– Ой, привет, как давно я тебя не слышала, – отвечаю быстро, скороговоркой, словно оправдываюсь, хотя, почему «словно», действительно оправдываюсь, оправдываюсь за свое нежелание видеть Егора, слышать и знать тот ужас в котором она живет постоянно, и нет конца этому ужасу, и он всплывает во мне, поднимается, тщательно забытый, подступают к горлу 8 лет, прожитые с алкоголиком Валеркой. И снова я становлюсь испуганной глупой бабой, без смысла, безо всякого уважения к себе, без самой себя, поглощенной бессмысленной войной с чужой болезнью, болезнью, давно меня победившей.
– Как дела? –
– Не выдумывай! – кричу, – у тебя Егорка, с какой стати?
– Ты же бездомная, а так хоть комната у тебя будет, своя… – тихо отвечает Валентина. И мне становиться нестерпимо стыдно, ведь я их люблю – ее и Егорку. Когда мне было 5 лет, я пыталась спасти ее от непонравившегося мне жениха, а потом возилась с маленьким Егоркой, считая его родным братом; в 14, я, подражая Валентине, отрастила маникюр, писала ей длинные письма, шепталась с ней о самом сокровенном при встречах, а в 17 приехала к ней в ее комнатку в воронежской коммуналке, и все следующие шестнадцать лет мы прожили почти вместе, почти бок о бок.
– Валя, я скоро приеду, – обещаю совсем честно, от души, от неожиданно нахлынувшего на меня чувства родства, – мы посидим с тобой, водки выпьем, как раньше… поговорим…
– Когда? – сразу же спрашивает она.
– Я думаю, через недельку.
– Жду! – и она кладет трубку.
Мы не встретились. Я действительно поехала, как и обещала, точнее мы поехали с Сергеем, как раз на годовщину его отца – 7 апреля. В Воронеже мы встретились со старыми друзьями, пили, говорили. И я все думала – «завтра, завтра я позвоню, зайду, найду время». Точнее так: я позвонила, как только мы приехали. Но там никто не брал трубку. Я решила, что Валентина у своего любовника, она последнее время проводила у него все выходные, номер телефона остался в старой записной книжке… Егорка где-то болтался, наверно, да и не хотелось мне с ним общаться.
Выходные кончились, и я снова не стала звонить, потому что не знала Валиного нового рабочего телефона, а вечером мы уже уезжали…
Едва я вошла в квартиру, зазвонил телефон. Плачущая мама сказала, что Валентина умерла.
– Этого не может быть! Кто тебе сказал?
– Егор позвонил.
– Я немедленно все выясню!
Положила трубку «этого не может быть!», повернула голову и столкнулась с Валиным взглядом, спина похолодела, шею сковало ледяными тисками: «Тьфу, ты! Зеркало!».
– Спокойно, спокойно, – записная книжка, телефоны, вот он – рабочий, новый. Набрала.
– Здравствуйте. Извините пожалуйста, это вас из Москвы беспокоят. Я племянница Валентины Григорьевны… – Там испуганно попросили подождать, потом другой голос:
– Здравствуйте…
– Здра… Извините, я хотела… Валентина Григорьевна… Она…
– Валентина Григорьевна умерла, – донеслось из трубки.
– Но, как же? Что с ней? Что с ней было? – Там замялись, и тихий женский голос осторожно предположил:
– Сердце…
– Я выезжаю немедленно!
– Вы не волнуйтесь, мы все сделаем, – быстро заговорила женщина.
– Спасибо, спасибо…
Вечером я
– Похоронная команда в сборе, – грустно пошутила я, когда мы встретились на Павелецком вокзале.
Я ненавижу поезда!
Верит ли кто-нибудь в смерть? Я спрашиваю: верит ли кто-нибудь в смерть по настоящему? Даже самый распоследний атеист, самый разнузданный циник, за своими разглагольствованиями скрывают мистический страх, непонимание и неприятие того, что недавно дышало, было теплым, подвижным, а потом вдруг эта теплота исчезла, как будто сбежала при очередном выдохе, и все – мир замер, время остановилось, потом рванулось назад, возвращая памятью прошлое, которого больше нет.
– Все эти вопросы без ответов роились в моей голове все время пока мы ехали, входили и выходили из вагона, садились в маршрутку, пока я искала кнопку этажа в лифте и пока он поднимался…
– Вот, сейчас приедем, а она нам открывает, и нет никакой смерти, – сказала я Андрею.
– Хотелось бы…
Чуда не случилось. На площадке перед дверью стояла красная гробовая крышка с белым крестом. И двери нам открыл Егор. Я обняла его и заплакала:
– Как же так, Егорка, как же так?
– Он тоже плакал, потом повел меня в Валину комнату, усадил на нечистую, разобранную постель ее кровати.
– Маша, ты большая девочка. Поэтому я тебе скажу, а там – сама решай. Андрюха, – крикнул он, – иди сюда! – Андрей зашел, стал у входа.
– В общем, так, родственнички, мамочка моя не от сердца померла, а повесилась…
Мир поплыл, медленно, закружился. Потом мягко остановился, толкнув меня в реальность, как в резиновую стену. И я поняла, что глупо улыбаюсь, рассматривая Егоркино лицо.
– Как повесилась?
– В шкафу, на бельевой веревке, – сказал Егор.
– Но, там невозможно повеситься, – не поверила я.
– Там перекладина, довольно крепкая, а под ноги она ящик из-под инструментов подставила… Милиция была, веревку на экспертизу взяли…
Я уже не слышала, я представила себе эту перекладину, ящик, веревку…
– Егор, она не повесилась, она задушилась, – тихо проговорила.
– Что?
– Она задушилась! – повторила я, – там невозможно повеситься. Ты только представь себе, ей пришлось поджать ноги…
– Ну да, – вспомнил Егор, – когда я ее увидел, мне показалось, что она стоит в шкафу, только выражение лица…
– Егор!
– А?
– Это не ты? – выдохнула.
– Нет! Не я, клянусь! Все соседи думают – я, менты тоже так думали, но после экспертизы…, – он посмотрел на меня и, уловив недоверие написанное на моем лице, торопливо начал рассказывать:
– Я с работы пришел. В квартире духотища… Я – на кухню, там во всех конфорках газ горит и чайник еще горячий. Я газ выключил и обратно в коридор, тут я ее и увидел, в шкафу… Сразу к соседке. Потом менты.
– Ты работал?
– Только устроился, она меня устроила, – поправился Егор, – она в последнее время совсем с ума сошла, больничный взяла, только ей не на больничный, ей в психушку надо было. Я у нее спрашиваю, «что с тобой?», а она мне: «надо голову сверлить» и показывает, «только это очень дорого, игра не стоит свечей». Феназипам и корвалол пузырьками глотала. Из дома никуда меня не пускала, чуть я за дверь – она мне дорогу закрывает и кричит.