Роковая женщина
Шрифт:
— Мне показалось, что он меня невзлюбил.
— Добро пожаловать в клуб нелюбимых им. Ко мне он относится так же. Тридцать пять лет назад я предупреждал Элизабет, чтоб она не выходила за него замуж, и был совершенно прав. Он — плохой муж, и, хотя я не в том положении, чтобы критиковать, еще худший отец. Я относился к его сыну Эммету как к одному из собственных детей и Кортланд никогда не простил мне этого. Обвиняет меня в том, что мальчик сбился с пути.
— Он ведь священник, правда? Разве это значит — сбиться с пути?
— Эммет — радикальный священник.
— Ты имеешь в виду, он как эти… как же их звали… ну те священники в шестидесятых годах, Берриганы [27] ?
— Вовсе не такой, Александра, Господи помилуй! Эммет не католик — даже он не заходит так далеко. Он вполне безвреден. С моей точки зрения, большинство священников — пустозвоны. Эммет — просто пустозвон с левыми взглядами.
27
Братья Берриган — священники-иезуиты, борцы за гражданские права.
— Ты часто с ним видишься?
— Видеться с Эмметом? Нет, Боже избави. Я не нуждаюсь в духовном совете, и меньше всего от Эммета. А почему ты спросила?
— Ну, это не мое дело, но ты, кажется, не видишься ни с кем из родных. То есть ты мог бы ждать, что они соберутся на твой день рождения…
Он пожал плечами.
— Мы не близки между собой, можно сказать. Теперь уж нет.
— Я тоже больше не живу дома, но это не значит, что я забыла о дне рождения матери. Я всегда ей звоню.
— Я в этом уверен. Но возьми Сесилию. Я не думаю, что из своего лагеря для угандийских беженцев она могла бы поздравить меня с днем рождения. Там нет телефона. Патнэм? Один Бог знает, где он и что делает. И вряд ли мальчик помнит свой собственный день рождения, не говоря уже о моем. Роберт, конечно, прекрасно помнит дату моего дня рождения — он бы, вероятно, молился, чтобы он стал для меня последним, если бы был достаточно религиозен, чтобы молиться.
Она не собиралась начинать беседу о его семье, но теперь, когда это случилось, она уже не могла отвлечься.
— Ты действительно веришь, что Роберт хочет твоей смерти? — с ужасом спросила она.
— Абсолютно! — бодро ответил Баннермэн. — Давай, сделаем заказ.
Она позволила ему сделать заказ за них обоих, зная, что его вкусы в еде, как и ее собственные, более, чем в чем-либо, склонны к самому простому и обычному. За столом ее матери он бы чувствовал себя как дома: суп, бифштекс, овощи, картошка с подливой — вот что нужно было ему на обед, — и обширный десерт. Феномен «правильного питания», казалось, проскользнул мимо него незамеченным.
— Это тебя не волнует?
— Я стараюсь не думать об этом. Большей частью получается. — Баннермэн изучал дымящуюся форель, затем принялся рассекать ее с хирургической точностью, на что, обнаружила она, ей трудно смотреть.
— Вы
— Мы вовсе не ненавидим друг друга.
— Ты сказал, он был бы счастлив, если б ты умер.
— Счастлив? Не уверен, что это верное слово. Ты должна понять, что, поскольку Роберт — мой наследник, моя смерть даст ему контроль над состоянием. Это все, чего он хочет.
— А ты хотел?
Он отложил вилку и нож.
— Извини, что я затронул эту тему. Однако ответ будет отрицательный. Я обожал своего отца и не хотел принимать на себя его обязанности. Роберт нисколько не обожает меня, и считает, что мог бы справляться с работой лучше меня.
— Могу я задать еще вопрос?
С форелью было покончено. Теперь он принялся за бифштекс, который, как ей известно, он имел привычку разрезать на кусочки, прежде чем приниматься за еду. Нож ему не понравился. Он велел заменить его, и попробовал остроту следующего большим пальцем — совсем как ее отец проверял лезвие топора.
— Валяй, — сказал он.
— Долго ли еще мы будем скрывать свои отношения?
Он вздохнул.
— Мы ведь ведем не совсем затворническую жизнь, Александра. Я правильно понял, что ты начала раздражаться?
— Может быть. По правде — еще нет. Но когда-нибудь, возможно, начну.
— Ясно. Что ж, этого следовало ожидать, рано или поздно. По правде говоря, я не знаю. Мне нужно предпринять определенные действия, чтобы привести состояние в порядок. Когда закончу, думаю, мы сможем вести более открытую жизнь, если ты хочешь.
— А ты этого хочешь?
Он положил вилку и нож и улыбнулся.
— Всем сердцем. Но не в данный момент, пока нет. Тебе придется положиться на мое слово.
— Из-за Роберта?
— Отчасти.
Она принялась за еду. Ей было ясно, что продолжать расспрашивать было бы ошибкой, но не могла справиться с собой. В тех редких случаях, когда Артур заговаривал о своей семье, он по возможности избегал упоминать о детях и о матери. Например, Алекса узнала о пресловутом браке его сестры Кэтрин со смазливым белозубым виргинским егерем Красавчиком Джеймсом Рэндольфом, который через год украл все ее драгоценности и уехал в Голливуд, став сперва звездой ковбойских фильмов, а после — преуспевающим консервативным политиком, и оставив Кэтрин до конца жизни выращивать скаковых лошадей и бойцовых петухов, — но ничего о Сесилии, за исключением того, что она в Африке. В семействе Баннермэнов было полно эксцентричных типов, и Артур с удовольствием рассказывал о них, но как только дело касалось самых его близких людей, она узнала о них нисколько не больше, чем месяц назад, когда впервые увидела фотографии на столе.
— Артур, — сказала она, — тем вечером, когда мы были в музее, случилось кое-что забавное.
— Я плохо себя вел, насколько я помню. Тебе тогда это отнюдь не показалось забавным.
— Я говорю не о репортерше. Когда я была в дамской комнате, там разговаривали две женщины. А потом Сестрица Чантри…
— Мерзкая сука! Ее муж учился со мной в одном классе. Надутый осел.
— Ну, так они сплетничали. Конкретно о тебе и обо мне.
— Ясно. И ты их подслушала?
Она кивнула.