Роковое совпадение
Шрифт:
— Вы знаете, что делаете, — утвердительно говорит он.
Я смотрю на него поверх чашки кофе:
— Ответ вам не понравится.
Фишер откидывается на спинку кресла и улыбается. У него ямочки на щеках, по две с каждой стороны.
— До того как поступить на юридический, вы закончили театральный?
— Разумеется, — отвечаю я. — А вы разве нет?
Он хочет задать мне столько вопросов! Я вижу, как они рвутся наружу, словно солдатики, отчаянно пытающиеся ввязаться в бой. Разве можно его винить? Сейчас он видит, что я абсолютно адекватна, и понимает, какую игру я выбрала. Это равносильно тому, как если бы в соседнем дворе приземлился марсианин. Невозможно пройти
— Как получилось, что ваш муж позвонил именно мне?
— Потому что присяжные вас любят. Люди вам верят. — После секундного колебания я открываю ему правду: — Я всегда терпеть не могла состязаться с вами на процессах.
Фишер принимает мое признание как должное.
— Нужно подготовиться к защите о признании невменяемости. Или о пребывании в состоянии аффекта.
В штате Мэн нет квалификации убийств, окончательное наказание за это преступление предусматривает от двадцати пяти лет до пожизненного. А это означает, что, если меня оправдают, я должна быть признана невиновной — это сложно доказать, учитывая, что весь процесс был снят на пленку; оправданной на основании невменяемости; или должно быть доказано, что преступление совершено в состоянии аффекта, чтобы в конечном итоге дело переквалифицировали на менее тяжкое обвинение — непредумышленное убийство. Удивительно, что в этом штате вполне законно можно убить человека, если он сам, так сказать, нарвался, а присяжные согласятся, что у подсудимого были веские причины находиться в состоянии аффекта. В нашем деле их предостаточно.
— Мой совет — отрицать и то, и другое, — говорит Фишер. — Если…
— Нет. Если будешь все отрицать, присяжным это покажется несерьезным. Поверьте мне. Такое впечатление, что даже вы не можете решить, почему я невиновна. — Минуту я раздумываю над своими словами. — Кроме того, убедить двенадцать присяжных в доведении до аффекта намного сложнее, чем заставить их признать, что прокурор, который прямо на глазах у судьи стреляет в человека, — невменяем. Признание состояния аффекта не означает окончательно выигранное дело — это лишь смягчение приговора. Если меня признают невменяемой — значит, оправдают полностью. — В моей голове начинает оформляться линия защиты. Я подаюсь вперед, готовая поделиться с адвокатом своими планами. — Нужно дождаться звонка Брауна насчет осмотра психиатра. Сначала можно сходить к этому психиатру, и уже на основании его заключения мы можем найти человека, который выступил бы в роли нашего эксперта-психиатра.
— Нина, — терпеливо говорит Фишер. — Вы моя клиентка. Я ваш адвокат. Поймите это прямо сейчас, или дальше дело не пойдет.
— Да бросьте, Фишер, я точно знаю, что делать.
— Нет, не знаете. Вы прокурор и не знаете главную вещь в защите.
— Хорошо сыграть свою роль, да? Разве я еще не доказала, что могу? — Фишер ждет, пока я опять усядусь в кресло и скрещу руки на груди в знак своего поражения. — Хорошо-хорошо. Что же нам делать?
— Отправляться к государственному психиатру, — сухо отвечает Фишер. — А потом найти собственного специалиста в этой области. — Я удивленно приподнимаю бровь, но он совершенно не обращает на это внимания. — Я намерен запросить всю информацию, которую собрал детектив Дюшарм по делу вашего сына, потому что на ее основании вы поверили, что должны убить этого человека.
«Убить этого человека». От этой фразы у меня мурашки бегут по спине. Мы так легко жонглируем этими словами, как будто обсуждаем погоду или счет в игре «Ред Сокс».
— Что еще, как вам кажется, мне стоит запросить?
— Нижнее белье, — отвечаю я. — На трусиках
— Что ж, больше это не имеет значения…
— Я хочу их увидеть, — заявляю я безапелляционным тоном. — Я должна увидеть эти результаты.
Фишер кивает и делает себе пометку.
— Отлично. Я пошлю запрос. Еще что-нибудь? — Я качаю головой. — Ладно. Когда получу дело, я вам позвоню. В ближайшее время не покидайте пределов штата, не разговаривайте ни с кем из коллег. Смотрите ничего не натворите! Потому что второго шанса не будет.
Он встает, давая понять, что мне пора.
Я иду к двери, ведя пальцами по полированным деревянным стенам. Кладу руку на ручку двери, замираю и оглядываюсь через плечо. Адвокат что-то пишет, совсем как я, когда начинаю работать по делу.
— Фишер! — Он поднимает голову. — У вас есть дети?
— Двое. Одна дочь учится на втором курсе в Дартмуте, а вторая заканчивает школу.
Неожиданно в горле встает комок.
— Что ж, — негромко говорю я, — очень хорошо.
«Даруй мне милость! О Христос, прости меня!»
Ни один из журналистов и прихожан, которые пришли на панихиду в церковь Святой Анны на похороны отца Шишинского, не узнаю'т кутающуюся в черное женщину, которая сидит в предпоследнем ряду и не вторит: «Господи, помилуй!» Я проявила осторожность: спрятала лицо под вуалью и стараюсь не проронить ни слова. Я не предупредила Калеба, куда направляюсь, — он думает, что я после встречи с Фишером приеду домой. Но вместо этого я сижу черная, как смертный грех, и слушаю, как архиепископ восхваляет добродетели человека, которого я убила.
Возможно, он и был обвиняемым, но ему приговор так и не вынесли. По иронии судьбы я сделала его жертвой. На скамьях теснится паства — люди пришли отдать ему последнюю дань уважения. Все в серебристо-белых тонах — одежда духовенства, которое прибыло проводить Шишинского к Господу, лилии вдоль прохода, мальчики у алтаря, которые со свечками возглавляют процессию, покров на гробе — мне кажется, что церковь похожа на небеса.
Архиепископ молится над блестящим гробом, двое священников, стоящие рядом с ним, размахивают кадилом и святой водой. Они кажутся мне знакомыми; и я понимаю, что они недавно приезжали в наш приход. Интересно, кто из них получит это место теперь, когда здесь нет священника.
«Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина».
От сладкого дыма свечей и запаха цветов у меня кружится голова. Последний раз я присутствовала на панихиде, когда хоронили моего отца, она была куда менее торжественной, хотя и та служба тоже была пронизана потоком недоверия. Помню, как священник положил свои руки на мои ладони и выразил самое величайшее соболезнование, на какое способен: «Теперь он с Господом».
Пока читают Евангелие, я оглядываю прихожан. Женщины постарше плачут; большинство пристально смотрит на архиепископа с той сосредоточенностью, к которой он призывает. Если тело Шишинского принадлежит Христу, тогда кто руководил его мыслями? Кто вложил в его голову мысль, что можно обидеть ребенка? Кто заставил его выбрать именно моего сына?
Слова наскакивают на меня:
«… вручать его душу Богу… с его Создателем… Осанна в вышних!»
Трепещут звуки органа, а потом встает архиепископ и произносит хвалебную речь.