Роковые поцелуи
Шрифт:
А что было в ней? Она повернулась опять к окну и посмотрела в отражение своих глаз. Обман. Ложь. Планы и военные хитрости, точно так, как он говорил.
Но что он видел в ней? Что он хотел видеть? Она провела ладонями по своим рукам, вспоминая удовольствие, которое Ахилл доставил ей. На губах появилась мягкая улыбка. Как вспыхнули его глаза, когда он так развязно сообщил ей, что хочет ее. «Никакого обмана! Это то, чего я хочу, – добавил он. – Я буду ждать ясного и определенного «да».
«Он определенно хотел видеть согласие!» – подумала Элеонора, беспечно смеясь и глядя на свое отражение.
И
Она замерла в ужасе. Нет! Нет, она не могла… Она отвела взгляд. Нет.
Элеонора, пошатываясь, подошла к письменному столу и развернула ноты музыки, которую она должна будет играть вечером.
– Мартина, я буду в маленькой музыкальной комнате, – крикнула она служанке и потом добавила себе: – Где я должна была упражняться сегодня утром, вместо того… – Но было слишком поздно для сожаления.
Элеонора подошла к двери, на губах у нее заиграла довольная улыбка. Но внутри себя она услышала отдаленное эхо издевательского смеха и, боясь споткнуться, смяла ноты в руке. «О чем ты сожалеешь, Элеонора?» – насмешливо спросил голос.
Напряжение, вызванное в ней Ахиллом, не ослабевало. Господь поможет ей, но она хотела, чтобы он закончил то, что начал. По-прежнему хотела.
– Нет, – прошептала она, открывая дверь. Она крепко сжала задвижку запора. – Я не могу… Я не…
Дверь закрылась. Она не только оказалась неспособной выполнить то, что поручила ей семья, но она сделала еще хуже. В сотни раз хуже. Она предала их. Она полюбила сына дьявола.
Холод заполнил ее, словно низкий ледяной туман, и она поплелась в коридор. Она никогда не позволит ему узнать, никогда не позволит ему увидеть эту ужасную правду в ее глазах. Это было бы окончательным предательством своей семьи. Лица братьев, матери, деда закружились у нее в голове, все невыразимо печальные. Казалось, что ее сердце стиснули ледяные челюсти. Боль ее была почти смертельной.
Элеонора дошла до музыкальной комнаты и расположилась за клавикордами, потом начала играть Бонни, снова и снова совершенствуя свое мастерство. Что она могла сделать? Что она могла сделать?
Пальцы ускорили движение. Она не могла предать свою семью – родные были для нее всем. Она была готова на все, чтобы выполнить их планы. Но для нее не оставалось выхода.
«Кроме одного, – прозвучал в голове холодный голос. Голос матери. – Покажи ему то, что на пергаменте, моя самая обязательная дочь. Покажи ему это, и он не поедет на войну».
Музыка резко оборвалась. У Элеоноры вырвался крик протеста. Ужасные образы запрыгали у нее в голове: униженный и закованный в цеди Ахилл, ожидающие нового раба алчные турки, искалеченное тело Балинта, его золотистые волосы в ее лихорадочных представлениях обратились в саблю. Элеонора схватилась руками за голову, словно хотела избавиться от ужасного облика Ахилла, изуродованного, как Балинт.
Нет, Ахилл никогда не должен видеть этот пергамент! Пусть он едет на войну, не зная, не видя… Он не должен видеть его. Он не почувствует ничего, кроме ненависти к ней. Тогда ей не будет прощения. Никогда.
Ахилл в одиночестве стоял у окна в игорной комнате. Он сменил свой охотничий
Оставшиеся в замке Дюпейре гости не спеша проходили мимо за дальней дверью, направляясь в большую музыкальную комнату на предстоящий концерт. В действительности все четверо или пятеро мужчин убыли на фронт, но шумиха, поднятая ими, создавала впечатление, что опустел весь замок. Сейчас все трещали о новостях войны, как визгливые сороки.
Подошел слуга с подносом, на котором находился бокал бургундского. Ахилл взял его.
– Что-нибудь еще, месье? – спросил слуга.
– Принеси бутылку, – сказал Ахилл. – И потом… потом передай мадам Баттяни, что я хотел бы решить вопрос с нашими долгами.
Слуга поклонился и ушел.
Напряжение в плечах Ахилла не ослабевало, пока он был в полном одиночестве. Или в таком одиночестве, когда десятки людей толпились за дверью.
Ему следовало бы присоединиться к ним. Он должен играть роль приличного гостя, но он хотел уединения. Пальцы ощущали приятную форму ножки бокала, когда он вертел его. Он мог сломать ее, как куриную косточку. Некоторые мужчины любили своих женщин подобным образом – непрочные, хрупкие вещи выставлялись напоказ, как коллекция венецианского стекла.
Ахилл медленно сделал глоток вина, чувствуя терпкость на языке. Это было сухое вино великолепного букета. Он внимательно посмотрел на бокал и вино. Некоторые любят хрупких женщин, другие любят… Элеонора… Он улыбнулся и отпил еще. Ему в значительно большей степени нравилось вино, чем бокал.
Воспоминания об Элеоноре в гроте взволновали его, но он пресек растущий голод. Его сдержанность по отношению к ней удивила его. Когда Элеонора вышла из грота, он остался смотреть на закрытую дверь, держась рукой с побелевшими костяшками пальцев за спинку кровати, чтобы не потерять контроль над собой. Он никогда не отступал, зайдя так далеко с женщиной. Он даже не знал, что может, пока…
Ахилл почувствовал дрожь великолепного тела Элеоноры в ее возбуждении и поспешил сцеловать ее слезы. Прежде, раз или два, женщина плакала, когда физическое удовольствие освобождало от другого более глубокого напряжения. Но когда он посмотрел в глаза Элеоноры и увидел, что между ними по-прежнему существует дистанция, что-то сломалось внутри него. Именно тогда он понял, что он хочет видеть, что он ожидает увидеть, что он страстно желает видеть в ее глазах.
Ахилл посмотрел в бокал и увидел рубиновую жидкость, покрытую легкой рябью от его волнения. Он был идиотом. Дурацкое опьянение детскими фантазиями, навеянными рассказами о рыцарях и их дамах, о мужской чести сражавшихся за своих любимых.
Ахилл подтрунивал над Дюпейре, который любил жену, но это был временный каприз. А любовь со сладким мучающим очарованием, о котором рассказывал ему Константин, была единственной в этом мире стоящей, но не существующей вещью. Это была единственная ложь, которую он открыл в словах своего отца. Любовь не существует, поэтому невозможно сражаться за нее, и Ахилл должен был отправиться на поле брани, чтобы почтить память своего отца. Обольщение определенно существовало, как страсть и изредка влечение. Но не любовь.